На краю света

— Ну, конечно, — сказал Вася. — И я буду так же. А то заладили: вымерзает, вмерзает! Прямо талмуд какой-то.

С утра мы напилили дров, натаскали угля, разожгли обе печи и в самой бане и в предбаннике и принялись носить в котел снег.

За ночь намоченное с вечера белье замерзло. У меня к тому же слиняла цветная рубаха, и полотенца были теперь в бурых и синих пятнах.

— Значит, будем стирать по-своему, — сказал Вася. — Верно? А то, может, французским? А? — подмигнул он мне.

Ежеминутно тухнет то одна, то другая печь. Мы набиваем куб снегом, но снег быстро тает, и снова куб кажется пустым, надо брать пилу и снова итти пилить сугроб. А тут кончается уголь. Надо итти за углем.

В бане душно, дымно, сыро. По ногам тянет с улицы злым холодом. Вода плещется на сапоги. С мокрыми ногами, вспотевшие, мы выскакиваем на улицу, на мороз то за снегом, то за углем, то за дровами. Стирка подвигается медленно. У нас только одна стиральная доска. Ею завладел Вася. Я стираю свое белье в деревянном корыте.

Уже через полчаса от мягкой снеговой воды руки становятся белые, как бумага, и сморщиваются, как печеное яблоко. На суставах пальцев появляется кровь. Тогда я вспоминаю, как стирала белье мама. Она зажимала один конец рубахи или еще там чего-нибудь в левой руке, а другой конец терла в мыльной воде. Я так и делаю. Как будто бы получается лучше.

Так как стиральная доска досталась Васе, мне предоставляется право первому кипятить белье, которое я и закладываю в большой медный чан, заливаю водой и ставлю на маленькую печурку.

Какой же потом меня охватывает ужас, когда я через час вытаскиваю из клокочущего кипятка страшные, в бурых, сизых и черных пятнах рубахи, полотенца, наволочки. На этот раз слиняла коричневая фуфайка, и чорт ее знает откуда в котле оказалась какая-то клейкая и вязкая, как смола, черная грязь.

Все мои труды пропали!. Надо все начинать с начала. Надо отстирывать эти проклятые пятна. И как это я сразу не догадался, что фуфайка может слинять?

— Цветное надо стирать отдельно, — назидательно говорит Вася.

Теперь-то и я знаю, что надо отдельно!..

Конечно, можно было бы и не отстирывать эти пятна. Но я знал, что наше белье придут смотреть, будут критиковать наши прачечные способности, и ударить лицом в грязь перед своими товарищами я просто не мог.

Нет, надо снова приниматься за стирку. Снова тащить уголь, пилить снег, разжигать печи и, вооружившись стиральной доской и огромным куском мыла, становиться к корыту.

Я очень устал, и несколько раз мне приходила в голову мысль бросить эту каторжную работу, но каждый раз я заставлял себя пересилить усталость и спокойно и аккуратно продолжать начатое дело.

Только в девять часов вечера, когда была уже глухая ночь, я прополоскал последний носовой платок, отжал его, собрал в таз все белье и распрямил ноющую, деревянную спину.

За время с восьми часов утра до девяти вечера я выстирал: две пары холодного белья, две пары теплого, четыре полотенца, пять носовых платков и три наволочки.

Любая прачка за это время настирала бы в двадцать раз больше, но в моей жизни это была первая большая стирка. Зато белье получилось такое чистое, что Боря Линев даже заподозрил — не стирал ли я его французским скорым и быстрым способом.

^{_______________}

Но не только пилить снег и учиться стирать пришлось нам в эти первые дни зимовки. Пришлось даже изобрести швейную машину.

Было это так.

Наумыч выдал нам зеленый, огурчиками, ситец, из которого мы должны были сами нашить себе простынь и наволочек. Я решил начать пошивку первым.

В кают-компании у нас стояла ножная швейная машина, но шить на ней мне никогда до тех пор не приходилось.

Я уселся около машины, мучительно вспоминая, как шила моя мама. Когда я был маленький, я очень любил в то время, когда она работала, вертеться около швейной машины. Иногда мне даже разрешалось подсовывать материю под сверкающую ножку, сквозь которую проворно била сверху вниз блестящая игла. Теперь надо было вспомнить, что проделывала мама, приступая к шитью.

Кажется, мама делала так.

Я надеваю на шпенечек белую шпульку, пропускаю нитку во все дырочки, которые только есть в машине, всовываю нитку в иголку, подкладываю ситец, опускаю ножку. Теперь остается только вертеть.

Но вертеть, оказывается, не так-то просто. Я разом нажимаю обеими ногами на педаль, педаль срывается, машина стреляет, как пулемет. Что-то звенит и громыхает в утробе машины, нитка путается и рвется.

Нет, так ничего не выйдет. Я опять налаживаю нитку и осторожно качаю ногами педаль. Ну, кажется, дело пошло. Но стоит мне только прикоснуться к материи, как шов разъезжается, и простыня разваливается на составные части.

Машина не шьет. Я вынимаю челнок. Я помню, что мама постоянно возилась и воевала с челноком. Наверное, все дело в этой сверкающей хитроумной лодочке, ловко смонтированной из полированных кусочков металла.

Через всю лодочку наискось идет узкая щелочка, а сверху зачем-то припаяна плоская изогнутая пластинка. Внутри лодочки лежит маленькая шпулька.