На краю света

Сначала лег Савранский, потом полез Наумыч. Он долго возился, сотрясая всю палатку, пыхтел, несколько раз ронял свечку, и она тухла, а Наумыч с проклятиями принимался шарить по всей палатке, отыскивая спички, снова зажигал огонь и снова возился и пыхтел. Наконец он затих, и полез я.

Савранского совсем не было видно в огромном спальном мешке, а из мешка Наумыча торчала только одна его голова в шапке. Лицо у Наумыча было сосредоточенное. Он что-то поправлял внутри мешка, укладывался, дрыгал ногами.

Задевая головой за стенки палатки и ударяясь о продольный шест, я кое-как стащил малицу и бросил ее в ногах. Потом я снял норвежскую суконную рубаху и аккуратно разостлал ее внутри мешка. От снега и от пота рубаха отсырела, и ее приходилось сушить теплотой своего собственного тела. Потом я достал из рюкзака сухую оленью рубаху, надел ее и, как был — в валенках и шапке — полез в мешок.

Спальный мешок сшит длинным кульком, мехом внутрь. К ногам кулек суживается. В широком конце его сделан продольный разрез, так что мешок распахивается на две стороны. По бортам разреза пришиты застежки: с одной стороны — маленькие деревянные кругляшечки, а с другой — петельки из узкого сыромятного ремня. Борты далеко заходят один на другой, и мешок наглухо застегивается.

С огромным трудом я втиснулся в мешок, расправил под собой норвежскую рубаху и, высунув одни только руки, начал застегиваться. Дело это нелегкое: никак не найдешь ни деревяшек ни петелек.

От возни, от натуги мне стало даже жарко, и я, оставив несколько пуговиц не застегнутыми, высунул голову из мешка и осмотрелся. Редкозубов, стоя на коленях, завязывал тесемки на двери палатки, потом тоже, ногами вперед, полез в свой мешок.

Вот он исчез с головой в мешке, вот показались его пальцы, которые принялись шарить, отыскивая застежки.

Я чуть приподнял голову и легонько дунул на свечку.

В палате воцарились мрак и тишина.

— Спокойной ночи, — громко сказал я. И в ответ мне откуда-то, словно из-под земли, послышалось справа и слева какое-то глухое гудение.

В палатке было уже почти так же холодно, как и снаружи. Примус давно был потушен, и тепло сразу улетучилось сквозь тонкие брезентовые стенки. Странно было подумать, что ты зимой, в жестокую стужу должен спать под этим тонким брезентом, лежа только на двух тонких оленьих шкурах, под которыми был уже промерзлый снег. Я даже чувствовал боками его неровности.

Но мне было тепло и удобно. Сначала холодила сырая норвежская рубаха, но потом и она согрелась. Было легко и приятно дышать студеным, морозным воздухом. Я опустил уши своей шапки, завязал их под подбородком, повернулся на бок и сразу сладко уснул.

Спал я без снов, крепким, глубоким сном уставшего человека, и проснулся сразу, точно от толчка. В палатке было полутемно. Слабый свет начинающегося пасмурного дня почти не пробивался к нам в палатку. Савранский уже вылез из мешка и тихо передвигал с места на место печку, выбирал что-то в большом резиновом мешке.

Я лежал не шевелясь, молча и долго наблюдая за ним. Интересно наблюдать за человеком, когда он думает, что его никто не видит.

Савранский достал из мешка горсточку риса, понюхал его, покачал головой и ссыпал обратно, потом он стал копаться в ящике с консервными банками, вытянул одну, потряс ее около уха, кивнул головой.

Выражение его лица все время менялось: то он хмурился и поджимал губы, то удивленно поднимал брови, то одобрительно кивал головой. Иногда он даже принимался что-то бормотать, пожимая плечами или оттопыривая губы.

Было что-то воробьиное, смешное в его маленькой фигурке, в том, как он нахохлившись сидел над ящиком и копался в нем маленькими ручками.

Потом проснулся Наумыч. Он высунул из мешка всклокоченную голову, с изумлением осмотрелся и так протяжно и громко зевнул, что, наверное, разбудил Редкозубова, который завозился и закашлял в своем мешке.

Наумыч вытянул из-за пазухи часы, посмотрел на них, покачал головой и снова зевнул.

— Сколько? — сипло спросил я.

— Без двадцати девять, — ответил Наумыч. — Поздно. — Он спрятал часы и вдруг закричал диким, страшным голосом — С правого фланга подымайсь!! Считаю до пяти!!

Редкозубов высунулся из мешка, испуганно осмотрелся, соображая, кто же должен подниматься первым, если начинать с правого фланга.

— Это что же выходит, что мне первому вставать? — хрипло спросил он. — Ложились сначала с той стороны, а вставать с этой?

Наумыч кивнул головой: — Так будет меньше толкотни, — и выкрикнул:

— Раз!

При счете «пять» Редкозубов уже выползал из палатки, согнувшись в три погибели. Вторым поднялся я и, надев малицу, тоже вылез наружу.

За ночь понападало снежку. Собаки мирно спали. Их совсем занесло, и вокруг нарт возвышалось только семь снежных кучек.

День был тусклый, пасмурный. Тянул ровный восточный ветер. «В лицо будет дуть», подумал я, стоя около палатки.

И вдруг я услыхал какой-то странный свист, точно где-то в небе махали в воздухе огромной шашкой. Я поднял голову.

— Смотрите! Смотрите! — закричал я, бросаясь к Редкозубову.