На краю света

Невысоко над землей, с юга, из-за моря быстро летели черные маленькие птички. Они уверенно летели прямо на север, пересекая мыс Дунди.

— Птицы! — закричал Редкозубов. — Птицы!

В палатке послышался какой-то грохот, возня, сдавленные крики, дверь палатки отлетела, сперва оттуда выскочил Савранский, а за ним быстро-быстро на четвереньках, озираясь по сторонам, выполз Наумыч в одном свитере, без шапки.

— Где? Где птицы?

— Вон, вон полетели! Над мысом!

От нашего крика проснулись, повскакали собаки, шумно принялись отряхиваться, зевать, скулить, греметь железными цепочками.

— Ну, хлопцы, — сказал Наумыч, радостно потирая руки и все еще глядя в ту сторону, куда улетели птицы, — значит, наше дело добре! Значит, весна! Зиме крышка!

— Выходит, скоро уж и за ландышами можно, раз весна наступает, — усмехаясь проговорил Савранский. — За ландышами и за фиалками.

А Редкозубов добавил:

— Здесь эта весна еще месяца четыре, наверное, будет продолжаться. Еще раз двадцать нос отморозить успеешь.

Но Наумыч продолжал потирать руки и радостно улыбаться.

— Ничего, ничего, — говорил он, — какая ни какая, а все-таки весна. Раз уж птицы летят, значит, дело в шляпе. Птица и без календаря знает, что к чему.

Мы вернулись в палатку. Савранский быстро разжег примус, и вскоре мы уже пили чай со сгущенным молоком, с сухарями, на которые мы клали толстые ломти замерзшего сливочного масла.

Завтракали и собаки. Ворча и огрызаясь друг на друга, они глодали куски мороженого медвежьего мяса, которые им роздал Савранский.

После чаю, пока Савранский убирал кастрюлю, печку и кружки, пока упаковывал ящик и завязывал мешки, Наумыч вытащил из полевой сумки карту нашего острова и разостлал ее у себя на коленях. Я и Редкозубов придвинулись к нему.

— Вот здесь мы стоим, — сказал Наумыч, тыча пальцем в излучину берега, около мыса Дунди. — А теперь пойдем вот так. Будем держаться ближе к берегу. Сейчас надо глядеть да глядеть, чтобы не проворонить скалу с гурием.

Он принялся внимательно рассматривать карту.

— Как будто вот здесь что-то вроде скалы. Может, здесь он и нашел гурий?

— Едва ли это такая уж отвесная скала, как рассказывал Шорохов, — проговорил я. — Смотрите, если бы здесь был обрыв, горизонтали шли бы очень близко друг от друга. А тут они нанесены не так. Это не может быть здесь.

— Карте верить нельзя, — сказал Савранский, запихивая в ящик примус. — Надо глазами глядеть. Карта тут так наврет, что по карте выйдет семь верст до небес, и всё лесом.

Наумыч покачал головой.

— Да, верить, конечно, нельзя. Смотрите, как тут мыс Дунди изображен? Разве он такой на самом деле? Он вроде галушки, а тут нарисовано чорт знает что — не то сапог, не то овечий хвост. Конечно, будем глядеть сами как следует..

Когда посуда и продовольствие были уложены, мы быстро сняли палатку, снова разостлали ее на нарте и опять так же, как и вчера на зимовке, уложили все наше имущество.

Погода совсем испортилась. Ветер крепчал, поднялся поземок, и мы уже едва различали сквозь мутный крутящийся снег айсберги, стоявшие в каких-нибудь пятнадцати шагах от нас.

Собаки нехотя вставали на ноги, отворачивались от ветра и норовили снова улечься в снег. А мы уже сняли свои малицы, упаковали их, и возиться с собаками в одних суконных рубахах было нестерпимо холодно.

Наконец все готово. Мы в последний раз осматриваем место нашей стоянки — не забыли ли чего?

А уже так метет, что даже наши следы сейчас же заносит, засыпает, сравнивает, и уже не найдешь места, где стояла палатка, где мы спали эту ночь.

— Трогай! — кричит Наумыч, отворачиваясь от встречного ветра. Собаки лениво, вразброд дергают по́тяг, нарта чуть сдвигается с места и останавливается.

— Та-та! Та-та! — кричим мы, изо всех сил толкая нарту.

Савранский хватает Чакра за ошейник и тащит его вперед, собаки начинают выть, рваться, и нарта наконец трогается с места и быстро мчится под горку, на лед пролива.

Савранский бежит впереди, прокладывая след, а мы трое скачем позади нарты. Рюкзак прыгает у меня на спине и рвет меня за плечи, ноги вязнут в глубоком рыхлом снегу, я задыхаюсь под капюшоном и на бегу откидываю его.

И вдруг с полного хода нарта останавливается: правая лыжа провалилась и глубоко утонула в снегу. Мы наваливаемся сзади на нарту и толкаем ее вперед, не переставая истошными голосами кричать:

— Та-та! Та-та!

Поскрипывая и переваливаясь, как утка, тяжелый воз выбирается из колдобины, собаки дружно подхватывают его, и уже снова мы бежим по глубокому снегу, обливаясь потом и задыхаясь.

И снова через минуту нарта останавливается, точно уткнувшись в стену. Но на этот раз дело гораздо серьезнее: на этот раз левый полоз застрял между льдинами, сверху припорошенными снегом. И пока мы на руках вытаскиваем нарту, собаки уже улеглись в снег, перепутав всю сбрую.

А ветер так и хлещет, так и сечет лицо. Мы начинаем зябнуть, на глазах замерзают слезы, коченеют руки — мы уже давно сбросили неуклюжие меховые рукавицы и развязываем ремни собачьей сбруи голыми пальцами.