На исходе ночи

Сундук запер дверь из магазина на крючок, прошелся по комнатушке, не глядя на меня. Потом остановился и после затянувшегося мгновения поднял глаза и посмотрел мне прямо в лицо, как будто для этого ему надо было предварительно победить нелегкое препятствие. Во взгляде его была мягкость и, пожалуй, даже нежность ко мне.

Но вдруг, будто ножом перерезав эту нежность, он сурово спросил меня:

— Ты в журнале читал, что пленум Цека постановил распустить фракции большевиков и меньшевиков?

— Читал.

— Обрадовался?

— Нет… Я сбит с толку… не понимаю…

— Ну, камень ты у меня с души снял, Павел. Значит, можно с тобой по-человечески разговаривать.

— А неужели бы не стал и разговаривать, если бы я в разоружение, в объединение поверил?

— Если б только поверил! Это еще терпимо. А вот если бы обрадовался объединению, тогда бы сразу я тебя на подозрение взял: не припухает ли у тебя селезенка примиренчества? Это поветрие нынче сильное.

Он положил мне руки на плечи, по-отцовски ласково:

— Ты жив! И вот это хорошо. Вот это ладно. Я ведь считал, что ты провалился. Сказали: чудо, мол, только может нашего Павла спасти… попал он в руки ротмистра Шольца. Да, да, и об Шольце знаю…

— Значит, знаешь и… и об Агаше?

Но Сундук резко и поспешно перебил меня: он как будто боялся этой темы.

— Все, все о Серпухове знаю… от Степы…

— А как там стачка у Коноплиных? — спросил я.

— Держатся пока… Коноплин еще не уступил. Но уступит, потому что слишком много теряет: рыночная конъюнктура сейчас самая выгодная для мануфактурного товара.

Сундук сел поодаль на подоконник и замолчал.

— Объясни, Сундук, что значит это разоружение фракции?

— Беда в том, что я и сам толком не знаю, Павлуха. За это время мы оторвались от наших центров. Знаем только, что ехал к нам посланец Центрального Комитета и арестован по дороге; потом перехвачен транспорт литературы на границе и, наконец, захвачены здесь, в Москве, у одного товарища шифрованные письма. Так что разобщенность от центров и неизвестность полная. Мы предоставлены самим себе. Слухи идут пока только от ликвидаторов. Рассказывают, что состоялся недавно, в конце или середине января, пленум Центрального Комитета. И там будто бы принято решение о какой-то общей тактической линии… все фракции и течения будто бы к ней присоединились, и вот потому прекращается фракционная борьба внутри партии.

Сундук прошелся по комнате и заговорил, хоть и обращаясь ко мне, но больше для себя, для выверки своих собственных мыслей:

— И вот представь, Павел, теперь наше положение. Наступила проверка и испытание для каждого из нас. А в довершение отрыва от наших центров еще новое несчастье: арестован почти в полном составе Московский комитет. На его место образовали временную Исполнительную комиссию, и та арестована спустя несколько дней. Во всех районах тоже провал за провалом. Недавно мы пережили особенно тяжелый удар: на Малой Сухаревской площади в профессиональном обществе портных и скорняков арестовано собрание из двадцати семи человек, среди них видные наши московские партийные работники. И получается, что район от района отрезаны полностью. В нашем Замоскворечье тоже аресты. Помнишь, мы наметили на совещании восстановление районного комитета и созыв районной конференции? Все приготовления к этому сметены арестами. Большинство связей с заводами и фабриками порвалось. Полицейщина разгулялась вовсю, штаты охранников увеличены вдвое-втрое, жандармов везде нагнаны тучи. Трудно держаться на ногах, как в ураган. И это еще не все. — Сундук передохнул и продолжал: — Густая, липкая, черная и желтая струя идейной отравы течет, понимаешь, брызжет… Не говорю уж о пошляческой и похабной «художественной» литературе, об арцыбашевщине… Есть и поядовитее… это политические писания вроде как бы с точки зрения рабочего класса: сейчас, мол, прошли времена революционные, подполье отжило, старые лозунги историей уже отброшены. Рабочих хотят одурманить надеждой на какие-то «права», на законный мирный путь крошечных подачек. И еще добавь, в наши ряды засылают провокаторов… И не простачков каких-нибудь, а тертых хитрецов. Приемы у них теперь до бесконечности разнообразные. Одни просто выслеживают и доносят, другие толкают на «левые» вспышки, третьи провоцируют на легальность там, где легальность означает раскрытие нелегальных сил…

Сундук говорил быстро, слова его, казалось, не поспевали за мыслями. Никогда еще я не видел его таким. Похоже было, будто он соскользнул с обычной для него ровной настороженности и все в нем заметалось, как вздрагивающе мечется стрелка весов, когда то на одну, то на другую чашку подбрасывают тяжесть.