На исходе ночи

— А как мне было девочку не послушать? Судите вы сами, государь любезный, — оправдывался Спиридон, — в эти дни что тут было у Агаши в четырех этих стенах: как соберутся они полно народу, как начнут говорить о том, что им делать, как им жить, да как разойдутся, и не поймешь: не то горе у них, не то праздник, друг за друга каждый, как за самого себя, горой готов встать, на смерть решились пойти и ей в глаза взглянуть, только бы свою правду отстоять. А девочка-то все слушает, слушает. Тут и взрослый разгорячится. Дитя же, конечно, разволнуется, как от сказки, и уж на коврах-самолетах в мечтах летит, а Архип Коноплин ей, как злющий кощей, стоит поперек дороги, где лежит путь к живой воде. Да что теперь на меня одного валить? А Мавра, мать? Тоже ведь в эти дни свечой горела. У нее и болезнь-то сбыла. Теперь, скажешь, и болезни-то было, что пугалася всего и боялась из дому выйти и Лизу одну оставить. Хватается, бывало, за нее, когда силой пробовали уводить. «Ай, пожар! — кричит. — Ай, сгорит!» — и делается как сумасшедшая. А теперь спокойнее речь стала и не так уж пугается. Как же девочке не поддаться, когда мать тоже твердит: герои люди наши, и Агаша, мол, наша — сокол геройский. Я вам то скажу, государь любезный: в нашем обиходе бедном самая радость большая — подвиг совершить, за своих друзей грудью стать, это нам доступно. Подвиг возносит всякого человека.

Агаша появилась среди нашего разговора неожиданно. Она вошла, не стуча в дверь, окруженная женщинами; за ними вошли Кузьма и сын его Степан — те самые, которых я видел в доме Коноплиных вместе с Агашей.

— Какая у вас ко мне надобность? — спросила меня Агаша неприязненно. Я видел, что она меня узнала, и мне показалось, она вспомнила свои слезы в доме Коноплиных и стыдилась их.

Я подал ей письмо от Сундука.

— Это что такое? Это — письмо? От кого же может быть мне письмо?

— Прочитайте.

Маленькое горящее пятнышко румянца проискрилось у нее высоко на щеке, под глазом, и кожа у века слегка задрожала, когда она дочитывала письмо мужа, но сказала она сухие слова — не те, видно, которые ей сказать хотелось:

— Передайте ему, что я выросла из старых юбчонок и не гулянки теперь у меня на уме, а совсем другое.

И тут же она спохватилась, что так резко сказала:

— Мне надо, бабоньки, поговорить бы вот с ними, — она показала на меня, — это ведь они мне от Ванюши известие привезли.

— Говори, мы тебе говорить не мешаем, — отозвалась чернобровая женщина в цветной шали, осмотрев меня с головы до ног насмешливо и свысока.

Однако Агаша не стала много спрашивать меня о муже. И ей мешало, кажется мне, не присутствие людей, — эти расспросы не шли к тому приподнятому душевному состоянию, в котором она в эти минуты находилась.

Я, правда, ожидал, что увижу Агашу не похожей на ту беспомощную женщину, которая при чужих людях плакала за столом у хозяина. И я не ошибся: перемена была, но все-таки не такая, как я представлял.

Внешне Агаша стала еще застенчивее и тише, даже шаг ее стал неслышнее и голос приглушеннее — как будто она боялась что-то в себе смутить. Но зато во всем ее общении с окружающими появилась уверенность: этот человек хорошо знал, что и для чего он сейчас делает и говорит. Мне после Кузьма сказал про нее: «Как поглядишь, будто смирней сделалась, а вот в сердце появилась властность и строгость, как, бывало, у настоящего солдата, а тем паче у командира перед атакой, — помню, когда мы Дунай под пушками переходили и через Балканы перелезали».

Вместо Агаши меня стали расспрашивать о Сундуке другие женщины. Меня этим экзаменовали: свой ли?

Я отозвал Агашу в сторону и сказал ей пароль. Разговор сейчас же перешел на дело. Я рассказал, как оценивает Архип Николаевич положение на рынке, как выгодно ему сейчас не прерывать, не сокращать производство, а расширять и увеличивать. Сказал я и о том, как семейная распря между братьями тоже склоняет Архипа Коноплина быть уступчивее.

— Что же, по-вашему, нам делать? — спросил Степан.

— Сейчас же бастовать. Иначе момент будет упущен.

— Сейчас же? Это, значит, нынче же? Так я понимаю? — спросила Агаша. — Да вот бабы говорят — денег бы еще пособрать. Много у нас таких семей, что получку вперед проедают, а запасу — мы обходили, проверяли — ни горсти круп, ни луковицы, ни картошины. Для таких нынче начни бастовать — завтра зубы клади на полку. У многих и от деревни нельзя ждать поддержки, которые коренные городские.

— Да ее самое взять, Агафью, — вся тут! Ни в деревню не к кому уехать, ни в доме нет на черный день ни грошика, ни кусочка. Как же таким бастовать? Ведь не припася основы, ткать не сядешь, — вставила чернобровая женщина в шали.

— Ан у тети-то Агаши и есть! Возьми-ка, тетя Агаша! — крикнула с постели Лиза, протянув Агаше деньги.

— Это что же такое? Откуда эти деньги? — удивилась Агаша.

— Для стачечного комитета эти деньги на твое усмотрение вносит от себя твоя убогая племянница Лиза. Вот и все дело. И просит обозначить в расписке и в рабочих газетах напечатать, — объяснил официальным тоном Спиридон.