На исходе ночи

— Клавдия, вы одна или с Павлом вместе этот стратегический план придумали — спасти меня доверием? Я читал даже где-то, что есть такой подход — доверием обращать на правый путь. — И Миша снова рассмеялся. — Что-то уж больно по-простецки вы рассчитали меня повернуть… Я ведь не ребенок. Неужели вы меня за одну скобку берете с этим самым махаевцем? А я его не иначе как Сенька Вытряхай зову, он же пустой, он же с гнильцой. Правда, кровь в нем горячая: дела хочет. А что вы предлагаете? Я что-то в этом ничего не вижу… Делать-то что? Что же, опять кружки да кружки, пропаганда да пропаганда… Да еще говорите — легальные возможности? И выходит — пока ничего путного, яркого, большого…

Как мы ни убеждали Мишу, он на все отвечал одной отговоркой:

— Это еще надо посмотреть. Не тянет меня что-то. Вообще ничто меня не веселит. Я и эту пиджачную пару и ботинки лаковые — все к черту бы бросил, если бы дело какое увлекательное взамен появилось, а то ведь… Да что там говорить. Одно слово, как я читал в «Истории литературы», — «безвременье!». Я теперь думаю заняться литературой… Очерки, например, из рабочей жизни писать… Я два уже написал, да мне оба из газеты назад вернули… Сказали: «Не о том пишете».

— Я вас научу, Миша, о чем писать.

— О чем, Павел?

— Поговорим с Сундуком. Приходите на наше совещание.

Миша весь так и загорелся. Но от совещания стал отказываться:

— Занят я очень. Сейчас на заводе здорово работаю.

— И что же, Миша, веселит вас эта работа или не веселит?

— Это как сказать — не соврать бы. Врут об этом много: мол, работа — радость. А я сам знаю, радость она или тягость. Да вот на днях… Дело-то, понимаете, если подумать, из-за пустяков вышло. К нам в мастерскую главный инженер приходил, с мастером разговаривал, на меня же взглянул, как на шкаф, прищурился и ничего в глазах не выразил, будто неживое место перед ним. А я и на работе одет прилично. Мастер при нем велел мне одну обточку сделать. Я и обозлился! Ляпнул им! Сделал так, что плюнуть хочется. Вот тебе: труд — радость. Мастер взял это у меня, взвесил на руке, улыбнулся и тихо в сторонке мне говорит: «Ты чего это, Мишка, угорел?» Вижу, понял меня. А громко сказал: «Хорошо, говорит, идите, Михаил, на свое место, все в порядке».

Сам-то он такой мастерище — Шаляпин в своем деле! У меня был с ним случай: я тоже одну обточку делал; такую штучку выточил, думаю: «Вот это искусство!» Радуюсь! Думаю: «Руки у тебя, Мишка, золотые, умри — лучше не сделаешь!» Несу, иду к мастеру. Он осмотрел и говорит: «Кто же это делал, топором, што ль? Работнички, говорит, вы еловые-ольховые». Это у него поговорка: еловые-ольховые. «У тебя, говорит, видно, у самого башка не с того конца затесана. Дай-ка, говорит, я тебе покажу, как надо делать!» И показал! Я ахнул. Ну и черт! Ну и башка! Ну и руки! Ну и глаз! «Прямо, говорю, ты Шаляпин!» А он смеется: «А чем нет? Чем не Шаляпин?» Гордится очень своим мастерством. И ты его можешь не в работе не замечать и даже обидеть можешь, он будет посмеиваться в усы, вроде будто сказать хочет: «Треплись, а посмотри, как я тебя на работе утру». А уж если на работе его тронут, закипит, как кипяток, бросит все и уйдет. Мы, конечно, народ помельче, не такие Шаляпины, как он, у нас в мастерстве утешения нет.

Когда Михаил ушел, Клавдия сказала:

— Кажется, неудача, Павел? Теперь за вами — привлечь Связкина.

У Связкина, когда мне открыли дверь, прежде всего бросились в глаза сундуки и дерюжечки. Весь коридор был заставлен сундуками, кованными жестью, и застлан дерюжечками самых пестрых рисунков, видимо домотканых. Ефим Иванович со мной расцеловался. Авдотья Степановна, жена Ефима Ивановича, как увидела меня, так сейчас же заплакала:

— Приехал, родной ты мой, приехал… А сынок-то мой, Витенька-то, упование-то мое…

— Ну, будет, Дуняша, — остановил жену Связкин.

— …в земле сырой лежит, в могиле свет мой, упование мое!

— Умер Виктор — объясняют, от белокровья… Шариков каких-то в крови не хватало… До третьего курса медицинского факультета дошел… Доктором был бы… Не пил, не курил…

— И не в отца пошел…

— Да, не в меня… Политикой не занимался… В науку погрузился…

— И не уберегли мы его, несчастные теперь остались с Ефимом, старики-сироты…

— Теперь ничего нам с Авдотьей Степановной больше не надо… И нечем больше мне теперь дорожить…

Меня усадили за стол. День был воскресный, Авдотья Степановна накрыла на стол кремовую скатерть своего вязания, постелила узорчатые дорожки, тоже своей вязки, разложила против каждого для подставки под прибор клеенчатые кружочки. Ефим Иванович принес кипящий старенький, чуть покосившийся медный самоварчик. Все было здесь скромненько, чистенько и полно беспредельной порядочности. В углу у окна стоял письменный столик, на нем этажерочка с книгами. Я посмотрел корешки: о профессиональном движении в Англии, о кооперации в Бельгии, об аграрном вопросе в Дании, о революции 48-го года во Франции. И ни одной книжки о России! Ни одной книжки о современности.