На исходе ночи

Как только подали наш поезд, я забрался в вагон. Сундук из толпы как-то сердито мотнул мне головой и сделал престрогое лицо. Что это обозначало, я не понял. Проша вошел за мной и сел рядом на скамейку. Мы оба были весело настроены. Казалось, что уже все сделано и что мы уже миновали все архангельские рифы и скалы, но вдруг мы обнаружили исчезновение Сундука с платформы. Что с ним? Куда он пропал?

Проша выходил посмотреть на платформу, на вокзал: нигде никаких следов Сундука, — мелькнул перед посадкой в толпе и как сквозь землю провалился. Я встревожился. Но за какую-то минуту до отхода поезда, когда уже вокзальный колокол начал звонить, — последние три звонка, — Сундук вдруг возник из небытия, сел против меня с усмешечкой в глазах, лицом к выходу.

Колокол отзвучал. По правилам должен был сейчас же задребезжать обер-кондукторский свисток к отправлению. Проша поднялся, чтоб проститься и уйти. Но свистка не было. И вдруг я вижу — у Сундука сбегает с губ усмешечка и лицо становится окаменелым. Что случилось? Смотрю на Прошу — он побледнел, в глазах растерянность. Как будто кто дернул меня за ниточку, я обернулся назад, к выходу: в дверях стоял жандарм. Он прокашлялся, помялся и вышел.

Проша начал пожимать нам руки — мне и Сундуку — и даже, забыв все предосторожности, пробормотал что-то вроде «Поздравляю». Сундук так сердито сказал ему: «Тебе пора», что это было сердитей всякого пинка. Проша убежал.

Что означало таинственное появление жандарма, чего он хотел — этого мы так и не узнали. Прогремела обер-кондукторская трель, прокричал паровоз, и колеса загромыхали, мы поехали.

— Куда ты исчезал, Сундук? — спросил я.

— Запомни: садиться в поезд нашему брату надо в самый последний момент.

Архангельск пройден! Следующий капкан мог ждать нас только в Вологде. У нас и билеты были до Вологды. Так уж повелось по ссыльному преданию, что все бежавшие на Москву и южнее избирали маршрут через Вологду на Петербург. Это затем, чтоб миновать Ярославль, опасный, кишевший шпиками-филерами перевал. В Ярославле железнодорожного моста через Волгу не было; надо было высаживаться из поезда на левом северном берегу, переезжать Волгу по льду и отправляться дальше с Московского вокзала, — удобная цепочка пунктов для слежки. Говорили: на десять бежавших прямо на Москву восемь «проваливались» в Ярославле.

Наш вагон был почти пуст, темен. Желтел один закопченный фонарик. Окно было черно. Теперь уж я не мог заснуть, как в прошлую ночь на стружках у Проши. Слушая стук колес и свист ветра, я думал о Москве, думал о Москве. Теперь уже едем, едем, и Москва с каждым часом ближе. Теперь побег уже не мечта, теперь уж я верю, что бегу и, может быть, добегу. Ах, добежать бы!

И теперь я разрешил себе подумать о Клавдии, в которую был влюблен перед арестом. Она в Москве. Пока не уверился в удаче побега, я старался не думать о ней. А теперь как будто отодвинулся какой-то заслон, и вижу: вот я вхожу, вот встречаюсь с ней, вот я говорю, и она отвечает мне.

Когда я был в шестом классе, я заметил ее однажды на улице. Я шел утром в училище и сосредоточенно считал, сколько шагов от моего дома до женской гимназии на Новой Басманной: точные данные требовались для разрешения в классе какого-то спора, по которому меня выбрали судьей. Почти перед самой гимназией я столкнулся с Клавдией, поднял голову, заметил ее, она улыбнулась, и я тогда же про себя дал ей кличку «вздернутый носик» — и сбился со счета шагов.

Два учебных года каждый день она попадалась мне навстречу по утрам на одном и том же месте, в нескольких шагах от женской гимназии. И хоть эти мгновенья наших встреч были коротки, мы успевали обменяться долгим взглядом, очень долгим взглядом в очень короткое мгновение. Ни разу за два года ничего не изменилось в наших встречах: долгий взгляд, прикрытая улыбка — и уже виденье промелькнуло. Об этом «романе» узнали мои товарищи по классу. Видно, и в женской гимназии он стал известен: на меня оглядывались ее подруги. Только по окончании общими усилиями ее и моего класса нас познакомили.

Как грустно мне стало, когда нас познакомили! Отчего, не знаю. Ведь показалась она мне милее, чем прежде. Здороваясь, я крепко сжал ей руку. И вот сейчас, когда завывает ветер за темным окном вагона и мы мчимся черными коридорами меж низкорослых елей и сосен, я вижу ее: тяжелый пучок светло-русых волос на затылке, вздернутый носик и синие глаза, спокойные, бездумные.

После знакомства, при нашей второй встрече в садике при доме, где она жила, она подарила мне длинную, широкую розовую ленту из косы. Год спустя, при аресте, на осмотре в тюрьме мне удалось скрыть ленту, и ее не отобрали у меня. Но когда меня «за протест» так избили надзиратели в бутырской одиночке, что оторвались все пуговицы для подтяжек и сами подтяжки куда-то потерялись, я святотатственно подвязался розовой лентой и так ходил с неделю, пока откуда-то не раздобыл поясок. За неделю лента помялась, даже поистрепалась, но я продолжал ее хранить, и сейчас она лежит у меня в кармане.

Вдруг я открыл глаза и объявил Сундуку: