На исходе ночи

— А зачем, отчего пахнуть-то? — Иван Семенович вгляделся в меня: — Постой, постой! А ты, оказывается, плут первейшей руки, разыграть меня задумал. Эх, поимели бы вы дело с писарями из градоначальства, потаскали бы вы их по кабакам, у вас не только бы нос — калоши бы сизыми сделались и стало бы пахнуть водкой даже от вашей шапки. За вас я муки водочные принимаю, а вы старика на смех поднимаете!..

Я попросил, не найдется ли у Ивана Семеновича какое старенькое, потрепанное пальтишко на часок — на два, только сходить мне в рабочие спальни за Серпуховскую заставу.

— Отчего не найтись, если на короткую поноску, найдется, для того мы, техники, живем…

Примерили. Пальтецо годилось.

С паспортом повезло: Иван Семенович каждый час ожидал получить копию от какого-то Петра Ивановича Кузовлева из Иркутска, собиравшегося отбыть в одну из западных губерний. Была у Ивана Семеновича на примете дня через два «верная, тихая комната на Зацепе, возле Коммерческого института».

— Иван Семенович, да это же будет отменно! При нынешних-то обстоятельствах…

— А что ж обстоятельства?.. Обстоятельства ни при чем, если сам человек понимает значение своей работы. Понимать надо — вот тебе и все «обстоятельства». А если человек, прости господи, ликвидатор, к примеру, и фотография ни к чему окажется, и связи с писарями не помогут…

Мое «имущество», рассованное по карманам, Иван Семенович позволил оставить у него до моего переселения на Зацепу.

На прощание Иван Семенович посоветовал:

— Вообще-то при новом паспорте, когда достану, умнее было бы вам личность чуточку изменить… Например, бородку, что ль, отпустить, а то, может быть, и паричок приладить. Подумайте. Оно бы все-таки понадежнее… от ненужных случайных встреч…

Прибежал торопящийся Степан. Он оглядел мое одеяние, сказал:

— Сгодится, — и начал меня торопить: — Скорей, скорей идем. Делов, делов охапка!

ГЛАВА XVII

По дороге на спальни попадались навстречу прохожие с ветками вербы. Дети прижимали ветки к самому лицу или гладили себя по щекам нежным белым пушком вестницы весны.

И вот мы добрели до места, где надо свернуть в унылый и пустой переулок. По ту и по сю сторону переулка лишь заборы. Оба тесовые, — только один поновее, а другой будто набух на середине, накренился и с удовольствием упал бы, не держи его подпирающие кое-где колья.

Мы шли вдоль того, что был поновее. Зато он смотрел как-то нелюдимо и строго. Пройдя немного, надо было взять за угол. Мостовая здесь сразу обрывалась, и дальше начинался, казалось, край света, где разгулялась на свободе невылазная грязь. Перед поворотом обозначились на заборе стеснившиеся кучкой буквы: «щается». А за поворотом буквы стояли уже в уважительном отдалении друг от друга. Я успел два раза оступиться в трясину, пока мы дошли до буквы «е» — «ещается». И дальше: «рещается», потом «спрещается»… Несомненно, это «воспрещается». Не меньше сотни саженей я прошагал, пока добрался до «строго». Здесь перед воротами мы увидали городового, «охраняющего входы».

Возле городового топтались старик и пожилая женщина. Они пытались прорваться в железную калитку.

— Нам с праздником невестку, сына навестить, — упрашивала городового женщина.

— Вот по случаю праздника-то и не велено никого пущать на спальни… Чего?.. Нам все едино, да контора распорядилась: не пущать!

Старик посмотрел-посмотрел на городового, посмотрел еще раз, потом спокойно плюнул в его сторону и сказал:

— Наставили их тут, как поганок у пня. Ворота-то с кирпичными столбами и под железо крыты, а забор тесовый да с гнильцой… и того не сообразили. Эх, вы, архангелы, прости господи, дурачье, из бузины витое…

«А ведь бузина-то не вьется, — подумал я. — Ничего из нее не совьешь». Слова старика о гнилом заборе навели нас со Степой на мысль осмотреть и поискать, не найдется ли где поодаль от ворот лазейка.

Не вступая в бесполезные разговоры с городовыми, мы отправились на поиски. Забор оказался, к сожалению, крепче, чем можно было ждать. Мы обошли его вокруг, а лазеек не попалось. В задней стене была калиточка, но деревянная. Однако и здесь торчал страж, на вид безобидный, но за плечами берданка; возраст стража поздний, а повадка задиристая.

— Эй, парень, чего нацеливаешься? Не балуй! — крикнул он Степану, когда тот начал было присматриваться, не перемахнуть ли через забор в каком-нибудь подходящем месте.

— Да почему ж, дядя, нельзя на спальни? — взмолился Степан.

— Вот потому, значит, и нельзя, что нельзя…

— Да я здешний… ходили же мы раньше.

— То раньше, а то нынче.

— Пусти, дядя, нужно мне очень.

— А мне забота, что тебе нужно очень? Я тебе скажу, только ты смотри, чтоб молчок… По случаю скандала выкидать которых за непокорство собрались… со спален-то выкидать… за непокорство, говорю, чтоб духу вредного не было, и целыми семьями выкидать — с ребятишками, с бабами, потому, говорю, непокорство завелось на спальнях… а которые с непокорством, те, значит, и съезжать не покоряются… А какое непокорство — нам незнамо. Ну, сказать, заваруха.

Степа стал уговаривать, просить. Страж снял берданку с плеча.