На исходе ночи

С этой минуты им овладел сразу вихрь разнообразных чувств ко мне: он и завидовал, и презирал, он и ненавидел меня, и трепетал от почтительности. Почтительность он изливал в словах, а ненависть — в делах.

— Огорчительно сожалею: долг службы мой конфисковать посылку — недозволенные излишества роскоши. Огорчительно сожалею.

Исправник кликнул стражника:

— Отложите это к конфискации.

После упорного, ожесточенного спора я настоял, чтоб посылку снова запаковали и переадресовали отправителю.

С тех пор исправник изощрялся в придирках ко мне. Он, несомненно, и донес на меня в Архангельск, он и добился высылки меня на Печору.

И вот теперь, поравнявшись со мной, он почтительно осведомился:

— Гуляете? Кому же гулять, как не вам!

Я шел к купцу Лужникову. Но пришлось завернуть за угол: исправник обязательно ведь полюбопытствует, куда я иду. И верно: поворачивая за угол, я оглянулся и увидал, что оглянулся и он.

Когда исправник скрылся, я снова повернул к своей цели.

В магазине Лужникова приказчик вначале доложил одному из сыновей Лужникова:

— Вот они-с желают видеть хозяина.

— Вам папашу лично?

— Да, лично.

— Пройдите в теплушку, сделайте одолжение.

Я вошел в кирпичную пристройку к магазину. В углу топилась печурка. На столе стоял медный чайник. Старик считал на счетах.

— Я к вам от Марии Федоровны.

Мария Федоровна давала уроки музыки его внучатам. Старик не обернулся, пока не подвел итог на костяшках. Затем отодвинул счеты.

— Присядьте.

Я назвал себя. Старик закивал головой: слыхал, мол.

— Я пришел просить вас, господин Лужников, дайте мне взаймы сто рублей.

Старик не двинулся. Только неторопливо зашевелил губами и вроде с грустью прошептал:

— Сто рублей! Сто рублей!

— По приезде на место я немедленно переведу вам.

Старик опять шевельнул губами. Я замолчал. А он и не собирался отвечать. Какой-то инстинкт мне подсказал, чего он ждет. Он, очевидно, догадывался, в чем дело, и ждал, доверюсь я ему или нет.

Мария Федоровна рассказывала про этого сурового старика, что он считал себя «последователем графа Льва Николаевича Толстого».

— Я хочу бежать из ссылки, господин Лужников. Мне не хватает ста рублей.

Старик быстро встал. Подошел к железной двери, которая вела в магазин, и наложил крючок. Затем пересек теплушку, не взглянув на меня, и скрылся в маленькую дверцу в задней стене. Я слышал, как щелкнул извне ключ в замке.

Гм, странно! Я огляделся: на окне железная решетка. Как будто я в ловушке. Но если это ловушка, то со стороны магазина крючок-то наложен изнутри, я легко могу его открыть и выйти; в магазине-то ведь не предупреждены. А может быть, он их сейчас предупредит? Может быть, надо действовать скорее?

Время шло. Старика не было. Не возвращался старик. Я не сделал ни одного движения. Какая-то непонятная гордость не позволяла мне даже шевельнуться, даже переменить позу. А он все не возвращался.

И вот он входит! Он один! Никого не привел! Протягивает мне пачку.

— Вот-с, пожалуйста! Он просит извинить его:

— Ждать вас заставил. Я сначала четыре четвертных взял, да подумал и вернулся, набрал вам рублевками. В дороге с мелочью вам будет легче.

Я поблагодарил, он ответил поясным поклоном. Смешавшись, поклонился ему в пояс и я.

Выйдя на улицу, я рассмеялся, и когда мне захотелось остановить смех, я долго не мог этого сделать.

Теперь осталось только проститься со своими. Я сказал себе вслух:

— С Соней прощусь после всех.

Хотелось мне как можно теплее попрощаться с Лефортовским. Не знаю, отчего так повелось, что каждый наш с ним разговор переходил в спор, а спор — во враждебное раздражение. Он суховат. Его чистенькая аккуратность неприятна потому, что идет только от боязливой брезгливости: он не любит ни воды, ни солнца, ни леса. Есть привкус чего-то машинного, неживого в его логике, в его уме. Но мне хотелось бы думать, что он не знает другой любви, другой цели, другой жизни, как наша борьба, наша цель, наша любовь. Мы с ним немало вместе пережили. Обоих вместе нас обожгли первые горячие лучи рассвета — это было еще в ученическом марксистском кружке. Читая вместе философов и экономистов, мы сидели как будто среди холодной ночной темноты вокруг одного и того же костра, опаленные одним и тем же пламенем, отблеск которого, по-моему, должен остаться в нас на всю жизнь.

Вначале я зашел к Марии Федоровне.

— Ах, что я вам приготовила, что приготовила на дорогу! Вы будете рады. Я берегу это и храню для вас на побег.

Я знал, что, по обыкновению, начнутся бешеные розыски. Так всегда бывало с Марией Федоровной, когда она что-нибудь особо прятала. Мария Федоровна перерыла все вещи, всю комнату.

— На потолке не смотрели? — спросил я.

Вдруг она торжествующе крикнула:

— Нашла! — и извлекла сафьяновый томик Гюйо «Эстетическая мораль» на французском языке. — Возьмите на дорогу, Павел. Здесь есть у Гюйо мысли, которые вас очень заинтересуют.

— Мария, дорогая, помилуйте!..

— Знаю, знаю, да я и не считаю Гюйо нашим, но здесь есть много, что очень пригодится в социалистическом обществе.