Мытари и фарисеи

— Мало ли что я говорила, смогу. Не перебивай. — Она теребила уголок фартука, смотрела на икону. — Не перебивай и слушай. Так вот, а еще двое свиней. Ты их видел, хорошие кабанчики, больше года каждому, все к вашему приезду. Их тоже продадим, а уж если живности не остается, так рассуди сам, зачем мне сараи? А они почти новые, отец перед самой смертью переделал. За них тоже хорошие деньги дадут, думаю, наберется сколько надо.

Она замолчала. Молчал и я, понимая, что значило для нее принять такое решение. Вздохнула:

— Так что звони в Минск, а если не хватит. Рыгорка вдовствует. Я вдовая. Когда его Нина помирала, так наказывала никого другого не брать, а только меня. Он уже давно предлагает. Вдвоем по нынешним временам куда легче, чем одной маяться. Можно будет всю селибу разом и продать. Вот такое мое решение, так что звони в Минск, — и, комкая фартук, приложила его к глазам.

Я присел рядом и обнял ее за плечи:

— Мам, я тоже принял решение. Ты его тоже выслушай, как я твое. Если я не нужен родине, так и набиваться, а тем более продаваться, не намерен. Мне предлагают место в России, не пропадем. На худой конец, останусь в Узбекистане. Там своя армия нужна, а чем дальше, тем больше в ней нужда будет, сердцем чувствую.

— Так хотела, чтобы поближе, — она вытерла глаза, — времена пошли нехорошие.

В Минск звонить не стал. Оплатил материнские долги, взял железнодо­рожный билет на обратный путь: «Да, Николай Никитич, вот тебе, бабушка, и Юрьев день.» Однако, на душе было спокойно, почему — и сам не знал.

В полку Парамыгин встретил меня вопросом:

— Ну что, Никитич, покатилася торба?

— Покатилася, покатилася.

***

Напротив центрального входа в здание Министерства обороны толпился народ, в большинстве своем женщины. Многие сидели на скамейках, спря­тавшись от пронизывающего февральского ветра под солдатскими одеялами. Несколько женщин пытались прорваться в штаб, но их сдерживали худо­сочный высокий офицер и несколько прапорщиков. Офицер просил всех успокоиться, говорил, что командующему о создавшемся положении уже доложено и меры будут приняты.

— Поймите, надо все согласовать с Москвой.

— Мы уже здесь третьи сутки, а вы все докладываете! — кричали женщи­ны и все энергичнее нажимали на офицера и его помощников.

— Я же вам сказал, идите в гостиницу, а вы устроили ночлежку перед главным входом! Стыд какой!

— Кого стыдить надумал, кого?

— У нас ни копейки, а в гостинице цены сумасшедшие.

— Сам ты хоть был в этой вашей гостинице?

— Да он просто издевается над нами, — и полная пожилая женщина в длинной до пят темной юбке начала оттеснять офицера от двери, но подо­спевшие прапорщики помогли установить равновесие сил.

Еще дома жена, когда я вернулся с полетов, огорошила новостью, что на грузовой площадке железнодорожной станции в Андижане произошел боль­шой пожар.

— Представляешь, люди туда столько контейнеров свезли, а они все выгорели, дотла! Ночью какие-то гады, наверно, из националистов, разлили по площадке бензин и подожгли. Теперь только и разговоров, как лучше вещи отправлять. Я уже боюсь, как бы и в Чирчике до такого не додумались. Ты как считаешь? Тихончуки письмо прислали. Оказывается, получили контейнер, а он — пустой. Вот дела творятся! Давай с кем-нибудь скомпонуемся и наймем вагон?

Грузовые вагоны брали на несколько семей. Оплачивали пробег, давали взятку начальнику станции, дежурному по станции, машинисту маневрового тепловоза, оформителю документов, таможенникам и еще везде подписыва­лись под предупреждением, что сохранность груза обеспечивает грузоотпра­витель.

— Согласны?

— Конечно.

Соглашались все. Не отказывался никто. Заранее обрекая себя на месяц, а то и больше, разных лишений. В зависимости от длины пути следования и толщины кошелька, разных неудобств, офицеры, прапорщики запасались продовольствием, питьевой водой, во взятых «напрокат» вагонах сооружали печки-буржуйки, обустраивались с верой в то, что теперь они свое имущество доставят к месту продолжения службы в целости на радость семьям и себе. Им было не впервой терпеть лишения и нужду. Афганистан показал, что тер­пеливее нашего офицера, прапорщика и солдата нет больше нигде. Ни одна другая армия мира не могла бы похвастаться такими терпеливцами, вместе с прадедовскими генами накрепко усвоившими нехитрую науку: выживая — побеждать.

В Андижане жили знакомые. Мы перезванивались, бывали у них в гостях, вместе вспоминали, как хорошо служилось в Кобрине.

— Они еще свои вещи не отправляли, — радовалась жена.

Народ требовал какой-то компенсации взамен утерянного добра. Шта­бисты ломали голову над тем, где взять деньги и каким порядком эти выпла­ты проводить. Москва с ответом не торопилась. Когда в Андижан пришло известие о примерных суммах, народ взбунтовался. Погорельцы двинулись в Ташкент.

Из здания штаба выскочил еще один офицер, в руках у него трепетало несколько листков:

— Я же просил написать полностью фамилии, имя-отчество участников инициативной группы, а вы что понаписывали? И как командующий будет с вами разговаривать?