Мытари и фарисеи

Выпрыгнул летчик-оператор Иванюк. Его парашют не раскрылся потому, что не хватило высоты. Вначале думали, что это Громов.

Громов оглянулся и скорее понял, чем услышал голос бортового техника Чеснокова:

— Командир, я ранен, а ты прыгай!

— Нет, Чесноков, родной, нет!

Громов еще надеялся посадить машину.

Я заметил, как его вертолет ушел за дальний склон. Теперь кто быстрее к нему доберется: мы или душманы.

Решение пришло мгновенно:

— Это полста пятый! Прикройте меня! — и я направил винтокрылую машину туда, где скрылся вертолет Громова.

.Память молнией прошла сквозь время, и мне показалось, что орден стал горячим, я дернул рукой.

— Николай, Николай!.. Вот, зову, зову, а ты не отзываешься. Как вошла, так хлебом запахло, думаю, точно, у Рымашевского покупал, — мать обеспо­коенно посмотрела на меня. — И чем ты так занят, что молчишь?

— Да вот, — я даже не знал, что ответить, — вот, вспоминаю.

— Уж не в музей ли собрался отдавать, — улыбнулась мать, — школь­ники как забегут, так обязательно спросят, может, у вас что для нашего музея найдется.

— Да нет, не в музей.

— Что-то с тобой, сынок, не то, давай как на духу выкладывай, где не заладилось, материнское сердце не обманешь, — она пристально взглянула мне в глаза, на ее лице еще четче и глубже обозначилась сеточка морщин. Несколько минут мы сидели молча.

— Видишь ли, в Минске просят тысячу долларов.

— Сколько?— она испуганно ахнула. — За что? Боже, совсем ополоуме­ли, совсем совесть продали, это где же мы такие деньги найдем?

— Деньги-то дают, да вот залог требуют, не доверяют.

Она посмотрела на лежавший передо мной китель:

— Неужто под ордена?

— Под один.

— Как же так, — у нее мелко-мелко задрожали губы, — как же так? Ну, продашь ты своего Ленина, а дальше, дальше-то что? — словно ослышав­шись, вопрошала сама себя. Затем поднялась, подошла к платяному шкафу, отодвинула сложенные аккуратной стопкой домотканые покрывала и достала из-за них вытертый до салфеточной тонкости потерявший черную кожаную упругость военный планшет, с которым так любил когда-то ходить на работу отец, а потом на зависть друзьям с ним бегал в школу я.

— Ох, сынок, сынок, сначала орден, а потом совесть.

— Мать, о чем ты говоришь, как могла подумать, просто так прижало.

— Вот и подумала, ты уж прости. Чистая совесть для души — это, это. — она взглянула в красный угол, — это как икона для хаты. С чистою совестью жить покойно и радостно, меньше всякие болячки нападают. Вот, сберегла, — она положила планшет на стол, погладила его дрожащей рукой, открыла и достала отцовские ордена, медали. — Помню, в военкомате один такой хитрый начальник насел, награды надо сдать, а я ему: какие награ­ды, они с Никитою уже в могиле. Бывало, придем после праздника Победы домой, я стол накрою, мужики соберутся, и давай каждый свое вспоминать, где и в каком бою больше всего лиха хватил, а ты вон там, в уголке сидишь, слушаешь. Рыгорка, так о том, как ногу ему оторвало, а отец, как он под Ленинградом в танке горел. У него и шрам на всю спину остался. Скажи, сыночек, а тебе они легче достались?

Мне было нечего сказать.

— Ну, матери промолчать можно, она не обидится, да помни, все село на нас пальцем тыкать будет, и после смерти мне не забудут. Здесь все за одно цепляет­ся. Возьми того же Цыганчука. Когда-то человеком был, а сейчас кто он? Спроси у людей, они тебе скажут. Но Цыганчуку простят, с него взятки гладки. Люди знают, как и за что ему тот орден на грудь вешал, а нам не простят.

Она медленно, словно нехотя, как будто разлучалась с чем-то невыразимо близким, спрятала отцовские награды опять в планшет и положила в шкаф на старое место.

— Вот и все его наследство — и для тебя, и для внуков. Моя совесть также чистой перед вами будет. А Рымашевскому скажи, пусть над людскими душами не воронячит.

— А ты откуда взяла, что он?

— Больше некому. Люди завидуют ему, мол, живет человек, и меня ино­гда такая мысль тоже пробирала, а как подумаю, сплошное «купи-продай». Это как мыльный пузырь, сегодня вздулся, а завтра лопнул. Ничего, сынок, даст Бог, выкрутимся и без его помощи.

Всю ночь перед иконой Божией Матери в ее комнатке горели свечи. Оттуда слышалась молитва. Я уснул, а она, стоя на коленях, все молилась и молилась. Спала ли она, я не знаю, но утром с просветленным лицом вошла в большую комнату и сказала:

— Сынок, давай-ка мы с тобой обсудим все по порядку. Садись и слушай меня, только не перебивай. Так вот, живу я одна, корову мне теперь держать очень тяжело. Одного сена достать чего только стоит, а за выпас уплатить, а навоз вывезти. Я ведь ее держала только ради вас. Думала, как перебе­ретесь, так все на потребу будет, очень хорошая корова. Купить ее мне еще Степан Сытин посоветовал. Говорит, бери, Маруся, не пожалеешь. Тогда отец болел, и ему молоко надо было. Конечно, жалко с такой коровой расставаться, так ведь надо. Думаю, за нее хорошие деньги дадут.

— Мать, ты же сама без молока жить не можешь.