Мысли

                И мальчик мне сказал таясь
                Совсем взволнованно и тихо
                Что там живет большой карась
                И с ним большая карасиха

Все правильно. Это всем известно. В пределах большого культурного дискурса XIX века плавает карась и рядом с ним карасиха. То есть лидирующий мужчина и сопровождающая его женщина. Подросток подсмотрел эротическую сценку и взволнованно рассказывает об этом не родителям, а знакомой молодой (возможно, привлекательной, возможно, предмету его первых тайных или нетайных обожаний) женщине. Вспомним, что первый сексуальный опыт подростки и юноши зачастую имели и имеют именно с молодыми женщинами.

В нашем же случае сначала поминается женщина-карасиха, а при ней уже карась — не карась, а скорее она сама с мужским членом. То есть сама себе и карась и карасиха, вернее, и карасиха и карась. Причем про это рассказывает женщина, и (если принять нашу версию толкования фразы «с мужским огромным карасем») рассказывает это грубым, почти хулиганским языком мужских компаний. И это звучит угрожающе. Если припомнить нежного ахматовского отрока, то почти как угроза кастрации. Тем более что в поле ахматовского прочтения «Харасё» можно было бы легко принять и за детскую картавую речь, то есть наличие мальчика, которого в его нежном возрасте ингибируют, терроризируют по поводу его еще, собственно, им самим не осознанной мужской силы и идентификации. И он соглашается двойным детским возгласом: «Харасё! Харасё!» Ой, все это так хорошо известно из всего написанного и наговоренного фрейдистского, что заранее утомляет. Не будем продолжать.

Но зато заметим, что возглас «Харасё» соответствовал бы уж слишком юному возрасту собеседника нашей взрослой дамы (ну, где-то 3–4 лет), что вряд ли бы позволило вступить в столь амбивалентные отношения, вернее, вряд ли представлял бы интерес для нашей дамы. И в тексте к тому же нет никаких указаний, нигде не акцентирован юный возраст собеседника. Скорее всего, разговор идет между вполне равновозрастными мужчиной и женщиной. И под напором ее агрессии он внезапно соглашается на роль дитя, мальчика, роль одновременно унизительную, но и безответственно-спасительную. Тем более что тема, атмосфера укрытости, спрятанности, таинственности небольшого водоема, тихого загадочного разговора наводит на мысль о месте неких таинств, мистерий, тантрических и кастрационных ритуалах, энигматических ритуальных диалогах, овеянных для русского городского культурного сознания аурой некой ориентальной загадочности, красочности и таинственности. В общем, в Японии где-то.

И что же мы имеем в результате? Да непонятно что. Неизвестно, где все это происходит. Зачем все это происходит.

Неизвестно, между кем все это происходит.

Неизвестно, что происходит и о чем, собственно, речь идет.

Однако же в то же самое время энергия разнесения различных полюсов, векторов повествования весьма значительна.

От России до Японии.

От спрятанного маленького пруда до огромного открытого со всех сторон и небу Фудзи.

От возраста искушенного и искусительного говорения до детской сугубой инфантильности.

От холодных рыб с непонятной половой идентификацией до неясной антропологии сексуальных перверсий.

От ахматовской ясной поэтики как наследницы классического русско-европейского стиха и культуры XIX века до современной спутанности и тяжелой аллюзивности.

Однако же вся эта энергия разнесения явлена в пределах 9 строк и 28 слов (считая и предлоги) русского языка и культуры (или, если вам больше нравится, бескультурья нынешнего) русского стихосложения. То есть исключительно здесь это и происходит, вернее, произносится и тут же исчезает, как фантом, уносится, переносится на другую речь, другие речевые фантомы, другую жизнь.

Про зверей и про чаши 2000-е

1. Звери.

Рисунки из серии Бестиарий я рисую уже на протяжении более чем 30 лет, параллельно с другими сериями (Чаши, Имена, Шары, Яйца, Столбы, Стулья, Фантомы инсталляций и другие).

Стиль бестиарных изображений возник с древнейших времен. Видимо, с времен первых визуальных опытов человечества — один из них, наскальное изображение, представляет собой человеческое существо с крыльями и звериной головой (одна из расшифровок — шаман или колдун в маске и с крыльями ритуального тотемного животного). В дальнейшем эта линия проходит через древнеазиатские, античные и средневековые зоо-антропоморфные изображения. Постепенно значение, содержательное наполнение подобных вещей во времена Возрождения, барокко и классицизма сместилось от магического и ритуального в сторону нравственно- и институционально-символическую. В отличие от сюрреализма, произвольно (соответственно логике сновидческих фантазий) сочленяющего разнородные человеческие, звериные и даже механические элементы, стиль бестиарий придерживается исключительно строгой системы сочетания зооморфных и антропоморфных элементов строго по суставным сочленениям (самой этой структурой сочленения подтверждая единство звериного и человеческого мира).