Мысли

Но мы не поэты. Вернее, поэты, но не в поэтическом смысле. А в поведенческом. То есть мы можем и забежать за себя, за начало себя в этой функции. И, что важно, без видимых потерь (так как все это происходит не в телесной, а в модной ныне виртуальной, вернее, виртуальном модусе) перенестись в постлокус, и даже связать, слить их воедино в некий мерцающий квазиобъект-локус-модус. Мы попытаемся развести эти функции человеческо-поэтического организма как во времени, так и в их онтологической незамутненности, если позволительно так выразиться. Что, непозволительно? Почему? Позволительно! Вот и хорошо. Мы берем свое стихотворение и, не отказываясь, не отказывая себе в авторстве, проделываем постнатальный анализ. При этом мы не боимся подозрений и укоров в рациональной предположенности всего после напридуманного всему, прежде написанному. Во-первых, мы этого действительно не боимся. То есть не боимся ничего этого рода, хотя во всем остальном мы, то есть я, страсть как пуглив. Мама рассказывала мне, что в детстве я безумно боялся, например, кошек и как-то раз просидел весь день дома, не выйдя на какую-то очень меня интересовавшую встречу или игру, так как на лестничной площадке лежала невинная серая кошка и миновать ее не было никаких возможностей и путей, разве что выпрыгнуть с нашего седьмого этажа. Но на это я тоже по причине той же пугливости не решился.

Не боимся же мы вышеназванных укоров, во-вторых, потому, что это было бы невероятным искусством, виртуозностью упакования всех вчитанных впоследствии смыслов в 28 слов 9 строк нижеприводимого стихотворения. Но дабы окончить спор и противостояние неким фантомным оппонентам (вочеловечивание которых, впрочем, вполне реально и доказуемо), имеющих поэтов за некий стихопроизводящий скот, наподобие коров и прочих молокопроизводителей, заметим, что действительно писал я стихотворение, не ведая всех вышепомянутых забот. То есть как всегда. Как всегда я это делаю — необременительно ни для себя, ни для посторонних. С огромной долей необязательности, но и рутинности в пределах своей дневной нормы писания 3–4 стихотворений. Написав же, окинув его читательским оком, почему-то пробежал затем и оком аналитическим, что бывает со мной очень редко. Будучи охотником до всякого рода глобальных и абстрактных рассуждений и спекуляций, к текстам как раз, своим и чужим, я весьма невнимателен, выпытывая из них только некие общие посылы и идеи. Но тут вот такая незадача. Однако же, неожиданно для себя, я достаточно увлекся этим занятием, так что даже решил запечатлеть его на бумаге. Все же предыдущие извивы стиля и письма суть просто оправдание перед собой (да, по случаю, и перед другими) за столь непривычное для меня, как бы даже в некотором роде постыдное занятие.

Так вот это нехитрое стихотворение и эти нехитрые результаты его прочтения:

v| o4029  Мы разговариваем тихо
                Над чистым спрятанным прудом
                Ты говоришь: Я карасиху
                Вчера видала и притом
                С мужским огромным карасем! —
                Я отвечаю: Харасё!
                Харасё! —
                Мы — японцы
                Рядом Фудзи

Все понятно? Конечно, все. Стишок-то небольшой. Господи, по сравнению с прочими поэзами — так просто крохотулечка! Сравнить если с могучими неостановимыми поэтическими потоками строк в 200–300. Да ладно, мы не о том. Вот вам пустячок, казалось бы. Да и в самом деле пустячок. Но вся мощь человеческой культуры, если, конечно, внимательно и по-доброму приглядеться, как зверь набрасывается на него, съедает и переваривает. Вернее, не так. Вернее, не имея возможности уцепиться за него зубами по причине невинной малости его (что оно — былинка! чепушинка! 28 слов в 9 строчечках!), только опутывает его, обвязывает своей слюной, свивая, обращая в достаточно большой пульсирующий кокон. Мы берем его, липкого, дышащего, в наши брезгливые руки и уже можем в нем кое-что разглядеть.

Что же мы рассматриваем там? Начнем по порядку, с, как бы это выразиться, менее эмоционального. Более внятного, подверженного простому перечислению, упоминанию.