Мысли

Что можно сказать о другом, кроме недоумений по поводу себя… [о Нине Искренко] 1995

Под талантом, как правило, понимают, принято понимать, некую природную, как бы даже телесно-соматическую склонность, умение, удачливость в данном роде деятельности. Однако же представляется (особенно в наше, гораздо более рефлективное и культурно-поведенчески отмеченное время), <что> талант обнаруживается как некая сумма «талантов», в разной степени могущих быть выраженными в традиционных культурно-эстетических и социокультурных терминах. Ну, если уж очень и очень условно, то, естественно, во-первых, тот первичный талант, дар, склонность (открывающийся в раннюю пору юности); затем дар роста (все время обнаруживая отстающих, остающихся в прошлом героев первых опытов, юношеских объединений, институтских лидеров); дар выживания (знакомый нам по: жаль, талантливый человек был да спился; или: жизнь заела; или: жена (муж) сгубила); дар обретения культурной вменяемости (свидетельство уже определенной неотменяемой, необратимой зрелости, требующей немалых интеллектуальных и рефлективных усилий); дар обретения собственного, моментально угадываемого голоса-интонации (удел весьма немногих); и уже вершащий дар, превышающий это определение, дар быть законодателем моды, культурным лидером, основателем школы, течения, направления (я не упоминаю про амбиции, да и порою реализации претензий быть духовным учителем и водителем народных масс).

Понятно, что данный инвентарий вполне может быть неполным, путать местами или же смешивать, дробить, неправильно квалифицировать позиции, быть попросту некритериальным. К тому же хронология, то есть последовательность обнаружения этих даров может быть абсолютно иной, да и возможна синхронная, взаимоопережающая, пульсирующая, либо симбиозная модель их обнаружения — это уже дело подробных слежений и тонких умозрительных проникновений. Встает, к тому же, вопрос о степени интенсивности каждого из даров, о некой компенсаторности, о возможности внешнего (скажем, круга сообщников, общей насыщенности культурной ситуации) влияния и замещения.

И, бог знает, что еще может отыскать тонкий, въедливый, нелицеприятный или, наоборот, обожающий исследователь.

Я познакомился с Ниной Юрьевной уже в пору ее вполне сложившегося способа письма и поэтического облика. Она была ценима друзьями, уже угадываема критикой, предвкушаема широкой читательской аудиторией (что и подтвердилось в начале 90-х). Но, должно заметить, среди круга ее друзей и единомышленников она выделялась не только несомненным социальным темпераментом, но и неким оживляющим творческим беспокойством, постоянной взбудораженностью, угадываемой потенцией не столько изменений, сколько наращиванием новых поэтических обертонов и возможностей поэтического жеста — это угадывалось сразу. Беспрестанная неуемная стихотворная деятельность ее в сумме, массе ежедневных прибавлений словно прорывалась в пространство, превышающее просто качество и смысл поэтических текстов. Судя по последним произведениям, она вступала уже в некую метапоэтическую область, обретая некую метапоэтическую позицию, объявляющуюся в возможности давления на все культурное пространство, способности абсорбироваться в школах и течениях. Все это, думается, проявится при полной публикации ее последних текстов.

Как правило, велик соблазн (свойственный особенно русской традиции восприятия магической роли поэта) мыслить метафизически предопределенной и лично угадываемой смерть поэта. Но так же бессмысленны и фантазии по поводу того, что бы он, поэт, смог еще сотворить, не оборвись его путь.

Последний мой долгий разговор с Ниной Юрьевной случился весьма далеко от Москвы — в Нью-Йорке. Уже вполне предчувствуя близкий конец, она спросила меня, боюсь ли я смерти. На мой ответ, что я уже (я подчеркнул «уже») не боюсь смерти, а боюсь обстоятельств смерти, она заметила, что тоже, в отличие от давних дней молодости, да и совсем недавних дней страсти свершения, сейчас она смерти не боится, так как присутствует некое чувство этой свершенности. (Она оговорилась, что, конечно же, беспокойство о семье и детях ни в коей мере не может оставить ее.)

Вот, пожалуй, из постоянных недоумений по поводу себя и возникли на бумаге эти две составляющие — мои представления о сути, становлении и роли поэтического дара и существования в современной культуре и мой последний разговор с Ниной Юрьевной, — дающие возможность, мне во всяком случае, иметь некое представление о ее посмертной судьбе в русской литературе.

[Вопросы Льву Рубинштейну] Начало 1980-х

Ув. Лев Семенович,