Мысли

Но стоило бы отметить общую тотальную архаичность литературного типа мышления (не только в России, но и по всему свету) относительно того же изобразительного искусства. Если сравнить истеблишмент нынешнего изобразительного искусства (определяемый по выставкам в музеях, известности и ценам на рынке) с истеблишментом литературным (определяемым, скажем, по тем же Нобелевским премиям), то мы получаем весьма показательную картину.

Эстетические идеи, разрабатываемые литературным истеблишментом, проецируются на проблематику и эстетику, волновавшие изобразительное искусство где-то в 1950–1960-х годах. Учитывая же, что нынешний культурный возраст решительно разошелся с биологическим и составляет теперь где-то 7–10 лет, визуальное искусство отделяет от литературы (презентируемой ее истеблишментом — в отличие от отдельных радикальных экспериментаторов, так и не вписавшихся в мир и рынок литературы) примерно 5 культурных поколений.

К тому же, мы давно уже живем в ситуации если не победившей, то вполне соперничающей со словом картинки — в отличие от старых (но все еще сохраняющих влияние) времен с их представлениями о доминировании слова не только в пределах литературы, но и в других родах искусства. Тогда считали, что всякому визуальному акту (как и музыкальному) предшествует вербально-осмысленное оформление идеи, а потом, после возникновения визуального объекта, следует его описание и объяснение. То есть сам визуальный акт как бы испарялся между двумя вербальными. А ведь почти так и было!

Следовало бы отметить еще одну зону реальной активности поэзии в современном мире, разработка которой тоже происходит в нашей социокультурной ситуации с немалыми трудностями. Это специфическая поэзия, ориентированная на университетско-академическую среду, вроде американской «language school», имеющая своих читателей в интеллектуальных студенческо-академических кругах. Однако при нынешней неразвитости этой среды у нас, слабом ее влиянии на социокультурные процессы в стране, ее невысокой престижности и финансовой несостоятельности и вообще почти воинствующем антиинтеллектуализме в обществе понятно, что подобная поэзия вряд ли может иметь у нас достаточную аудиторию, существенно разнившуюся бы с аудиторией поэзии традиционной.

Соответственно, иллюзии о возрождении поэзии в ее прежнем статусе (без изменения позы поэта, способов порождения текстов и их презентации) покоятся на неартикулированном, но явно лежащем в основе подобных мечтаний представлении о возвращении прежней культурной иерархии.

Правда, у поэзии есть мощный аргумент и в ее нынешнем противостоянии массмедиа и поп-культуре и прочим соблазнителям слабых человеческих душ — он прекрасно сформулирован в замечательной немецкой поговорке: «Говно не может быть невкусным, миллионы мух не могут ошибиться».

<Рецензии> [100] 2003

<Анатолий> Гаврилов. <«Берлинская флейта»>

Книга весьма продуманно выстроена и стлистически чиста. Но с ее буквальными версификационными приемами (строфика, повторы, прихотливость ассоциаций) она относится скорее не к жанру прозы, но так называемых текстов. И в этом отношении она, конечно же, лежит в прямой традиции текстов Л. С. Рубинштейна. Но в отличие от рубинштейновского откровенного манифестирования конструктивного принципа с мерцающей лирической интонацией, в данном тексте, наоборот — именно лирическая интонация обнажена до предела. В то время как конструктивный принцип сводится, в основном, к прямому приему поэтической строфики, что находится в достаточном противостоянии современной тенденции понимать прозу как крепко сколоченный и, желательно, захватывающий сюжет. Данное сочинение находится в пределах вполне различимой ныне тенденции беллетризации предыдущих радикальных литературных практик.

Читается вещь исключительно легко и именно как поэтическое произведение. Постоянное возвращение к памяти умершего учителя, при всей несомненной искренности и, очевидно, реальной достоверности, тоже прочитываются как мифопоэтический прием. Эпизодические (но отнюдь не редкие) отсылки к профессиональным музыкальным терминам и реалиям придают всему тексту легкий аромат снобизма (опять-таки, независимо от вполне прочитываемой авторской профессиональной принадлежности). И этот же текстовой пласт служит как бы камертоном всей структурно строго выстроенной вещи и и ее почти музыкально-чистого звучания.

<Андрей> Геласимов. «Жажда»