Мышеловка святого Иосифа. Как средневековый образ говорит со зрителем

По модели вознесения Христа со временем стали изображать и вознесение Илии и Еноха, которое должно случиться в конце времен. В Откровении Иоанна Богослова (11:12, 13) рассказывается о том, как после воцарения Зверя-Антихриста явятся два «свидетеля». Они начнут обличать супостата, он их убьет, но на третий день они воскреснут и будут приняты на небеса: «И услышали они с неба громкий голос, говоривший им: взойдите сюда. И они взошли на небо на облаке; и смотрели на них враги их. И в тот же час произошло великое землетрясение, и десятая часть города пала, и погибло при землетрясении семь тысяч имен человеческих…» Здесь головы пророков, которые возносятся ввысь, уже скрыты за облаками и рамкой миниатюры.

Однако, возможно, дело не только в стремлении к визуальной/психологической достоверности, но и в символике, связанной с телом Спасителя. Некоторые раннесредневековые богословы указывали, что ноги Христа символизировали Его человеческую, а голова — божественную природу. Или, как писал Беда Достопочтенный (ум. в 735 г.) из монастыря Джарроу на севере Англии, голова Христа олицетворяла его роль как главы Церкви, а ноги означали верующих — все христианское сообщество. В ту же эпоху, когда появились первые изображения исчезающего Христа, ученый монах Эльфрик Грамматик объяснял, что после вознесения Христос одновременно пребывает и на небесах, и здесь, на земле — через свою Церковь[58].

^{67 Гийяр де Мулен. Историческая Библия. Брюгге, 1470–1479 гг. London. British Library. Ms. Royal 15 DI. Fol. 370v.}

Полупрозрачное Вознесение. Христос — мы видим лишь его ноги и край хитона — улетает в небеса с Елеонской горы в Иерусалиме. На ее вершине видны отпечатки его стоп, которые, по христианскому преданию, чудесным образом остались на камне.

Потому изображения, где голова Спасителя уже скрыта за облаками, а ноги все еще явлены взору, могли напоминать о том, что Христос вознесся и в то же время пребывает среди людей. В Позднее Средневековье на многих образах Вознесения облако, которое «взяло его из вида их», просто перестали рисовать [67]. И тогда получалось, что тело Христа рассекается на две части рамкой, в которую заключена миниатюра, а пустой пергамен полей, за которым уже исчезла его голова и верхняя часть туловища, олицетворяет пространство божественного, недоступное взору смертных.

Ладонь Христа и ступня Адама

Выход за рамки возможен не только на плоскости, но и в пространстве. В XV в. европейские художники вновь стали активно осваивать перспективу, играть с пространственными иллюзиями и экспериментировать с визуальными «обманками» (trompe l'œil)[59]. Они должны были создать у зрителя ощущение, что нарисованный мир столь же правдоподобен и осязаем, как тот, в котором он сам находится, размывали границу между реальностью и изображением, завлекали взгляд внутрь сцены — и конечно, демонстрировали удивительное мастерство художника. Если на ком-то из персонажей или на раме картины мастер рисует муху, зритель тотчас хочет ее прогнать или прихлопнуть[60] [68,69].

^{68 а, б Петрус Кристус. Портрет картузианца, 1446 г. New York. The Metropolitan Museum of Art. № 49.7.19.}

За нарисованным окном-рамой сидит мирской брат из Картузианского ордена. На темно-красном бордюре, словно по камню, «вырезана» подпись художника: «PETRUS XPI ME FECIT» («Петрус Кристус меня создал»). Над ней он нарисовал муху: кажется, будто она присела на край портрета. Конечно, эта «обманка» демонстрирует виртуозность мастера, способного обвести зрителя вокруг пальца. Еще Филострат Старший (ум. в 240-х гг.) в своих «Картинах» упоминал о художнике, который нарисовал пчелу, севшую на цветок, так, что было невозможно понять, «опустилась ли на изображенный цветок настоящая пчела, введенная в заблуждение живописцем, или же нарисованная пчела вводит в заблуждение зрителя». Однако вероятно, что муха на бордюре портрета — это не просто иллюзия ради иллюзии. Муха — насекомое, которое питается мертвечиной и переносит болезни, олицетворяла гниение и умирание. Ее часто можно увидеть в сценах, связанных со Страстями Христовыми, или в различных сюжетах на тему memento mori. Потому и на портрете картузианца она могла напоминать зрителю о бренности всего сущего.