Мышь

Отца посадили пожизненно, чудом каким-то менты успели его себе в машину усадить и от разъярённых жителей деревни спасти. Чудом! Никогда больше Тоня его не видела, она даже не знала, жив ли он.

— У нас в деревне замечательные люди жили, просто лучшие на свете. Дружные, гостеприимные. Но к другим — не к нам. Не простила нас деревня. Ни мать мою не простила, ни меня — хотя я-то чем провинилась?

Единственной радостью в Тониной жизни стал мотоцикл, но он появился позднее. Поэтому до времени она копала картошку, ездила на разваливающемся автобусе в школу — в их деревне школы не было — и занималась хозяйством. Мать пила, а выпив, Тоню жестоко била, но Тоня привыкла. Какие у неё, в сущности, были варианты? В двенадцать лет Тоню впервые изнасиловали. Это сделал школьный физрук, причем сделал как-то походя, как будто для него это было делом привычным и малозначимым. Мать Тоне не поверила. И директор не поверил, а физрук подкараулил как-то Тоню после уроков и пригрозил ей ножом, если она будет и дальше про него небылицы рассказывать.

Лавр сидел и потрясённо слушал Тонин рассказ. Несколько раз он даже открывал рот, чтобы что-то сказать, но удерживался и не перебивал. Он слушал историю о бесконечном насилии — обычном или же сексуализированном, — о нищете, которую он даже не мог себе вообразить. Будь на его месте Чарльз Диккенс, он бы точно перебил Тоню и сказал, что нет, так ужасно дела не обстояли даже в его романах, Тоня точно преувеличивала! Но Тоня говорила правду. Каждый день своей жизни она думала, как бы уехать, как бы сбежать от матери, как бы организовать свою судьбу таким образом, чтобы никогда не чувствовать себя больше беззащитной, не бояться каждую секунду. Ответом для неё стала работа во ФСИН.

Тоня помнила, как первый раз приехала в Москву и какое впечатление произвел на неё город, в котором никому до неё не было никакого дела. Как первый день в общежитии она не хотела выходить из душа, потому что это был первый раз, когда она мылась не в бане и не в тазике, и не в речке — и это было счастьем.

— Самое моё главное воспоминание о детстве знаете какое? Пожары. Каждый день каждого лета я просыпалась и думала: мы сегодня сгорим или нет? Вокруг нашей деревни были бесконечные торфяники, и каждое лето они горели, и тушить их было некому. Коровы в горящий торф проваливались… Я один раз летом бельё матери постельное постирала и повесила рядом с домом на верёвку сушиться — оно за полчаса чёрным стало. Чёрным! Ох мне досталось...

Лавр слушал Тоню, и ему было мучительно стыдно. Это была привычка: он предполагал, просто автоматически предполагал, что собеседник его был одного с ним социального статуса и примерно похожего жизненного опыта. Так, в сущности, ведь оно и было на протяжении многих лет — Лавр спрятался от мира в изучение своих сусликов, выстроил вокруг них и себя прочный социальный пузырь и знать не знал о том, что за пределами этого пузыря происходит. Теперь он слушал Тоню и думал «ах я старый дурак, а я про путешествия ей рассказывал, про жизнь в отеле, в котором одна ночь стоила столько, сколько эта девочка в месяц зарабатывает…»

Это было ужасно неприятное чувство. Какое-то липкое и противное. Его склонное к рефлексии сознание услужливо напомнило Лавру, с каким снобизмом он задавал Тоне свой вопрос, почему она работает конвоиром. Лавр считал себя интеллигентом, а интеллигенты презирают вертухаев… А эта девочка просто спряталась от страшного мира в единственную доступную ей профессию, где девочкам дают оружие. И им становится хоть чуточку не так страшно. Как стыдно!

Лавр встал.

— Тоня, простите, я не мог себе представить. Просто не мог. Если бы я знал, я бы не стал вам рассказывать о путешествиях и своей сытой жизни. Это было ужасно некорректно с моей стороны, простите!

Тоня посмотрела на него с удивлением. Она не сразу поняла за что именно извиняется Лавр, а потом поняла и нахмурилась.

— Нечего вам извиняться. Это моя жизнь, ну какая есть. А у вас — ваша была, с жирафами. Мне интересно было слушать.

Она тоже встала. Резко. Бросила пустой стаканчик в урну и решительно пошла в сторону мотоцикла.

— Пора. Времени много потеряли, стемнеет уже скоро.

Не чувствуя облегчения после своих извинений, Лавр послушно пошёл за ней.

***

Расул вышел из квартиры первым, но перед этим он пять минут смотрел в глазок. Он наблюдал за тем, что происходит на лестничной площадке, нет ли заражённых. Расул всматривался в каждую тень, не шелохнётся ли, и только удостоверившись в том, что не происходит ровным счётом ничего, он открыл дверь и очень осторожно вышел, держа перед собой пистолет.

На лестнице было пусто, и по немому сигналу Расула на неё вышли и Ася с Улей. Вместе они дошли до первого этажа и здесь, у лифта, увидели тела двух женщин. Пожилая явно заразилась первой, она загрызла молодую красивую девушку, а затем, видимо, вирус убил и её.

Расул аккуратно перешагнул через тела, а Ася остановилась, чтобы рассмотреть погибшую девушку. В слинге Уля тихонько пискнула и снова уснула.