Мыс Раманон

Чока глянул в дыру — темно, сыро, и только слышится глухой шум, скрежет: где-то уже далеко буравил землю крот. «Чудной какой-то, — подумал Чока, — в земле жи­вет, землю роет. Зачем это ему? Разве интересно? Без воды, тины... Совсем диким стал — даже тепла боится». Чока перешел к другой дыре, откуда крот появился в яме, глянул. Темно, сыро. А может, поскакать по кротовому ходу? Решиться — и поскакать. Скакать долго, терпели­во — ведь крот где-то с самого верха начинал свой ход. «Нет, — решил Чока, — страшно. Еще земля обвалится, придавит».

И потекли совсем спокойные дни и ночи. Чока много спал, много ел и очень полюбил смотреть сны о людях и родном болоте. Он так привык к ним, что понемногу сны начали казаться ему более настоящей жизнью. Проснув­шись, Чока, случалось, долго всматривался в сумерки ямы и принимал это существование за другой, тоже приятный сон. Если ему становилось скучно, он отправлялся в угол и дразнил большого паука с желтым крестом на спине (паук поселился там, едва высохла в яме вода). Воровал у него мошек, рвал паутину. Паук противно трещал, бил его колючими лапами, а раз больно укусил. Но Чока не испугался: ведь и это почти как во сне.

Лишь иногда, в особенно яркий день, заноет у Чоки внутри что-то тоненько и нежно, захочется ему на простор, но тут же он, потосковав, уснет или примется охотиться за комарами и опять позабудет. Ведь был он лягушкой с маленькой головой и маленьким холодным сердцем.

И все-таки та, большая жизнь напоминала о себе.

Дремал Чока как-то утром в своей лужице, воображал, что покачивается на широком листе кувшинки, и вдруг что-то упало сверху в яму. Упало, завозилось, запищало. Глянул — мышь суетится, шарахается от стены к стене. А вот уже начала прыгать на обрыв: прыгнет, упадет, снова прыгнет. «Точно как я»,— подумал Чока, выполз из лужицы и сказал:

— С прибытием вас!

Мышь оторопела, попятилась и забилась под щепку. Виден был лишь ее острый усатый носик.

— Не бойся, — сказал Чока, — я лягушка. Ква-чок!

Мышь высунула голову, обострила черные глазки.

— И прыгать не надо. Бесполезно. Я тоже прыгал.

— Как же быть?.. — скрипнула мышь.

— Так: живи здесь.

Мышь запищала, замотала головой — с ней случился нервный припадок. Она прыгнула на обрыв, и довольно высоко, упала и вновь бросилась на обрыв. Чока не стал мешать — пусть попрыгает! — и уполз к себе в лужицу.

Долго слышалась возня, осыпалась сухая глина. Чока задремал от скуки, а когда проснулся, перед ним сидела грязная, едва живая мышь.

— Дура,— сказал Чока,— комаров здесь много.

— Я не ем комаров... — хило пожаловалась мышь.

— А-а, ты грызунья? Все равно проживешь: тут разной еды хватает — ветер семена, даже орехи заносит.

К вечеру мышь вырыла себе норку в сухой стене ямы, погрызла еловых семян, поточила зубы о какие-то кореш­ки и улеглась спать.

Так и стали они жить вдвоем. Много спали, много ели, и скоро мышь научилась видеть длинные приятные сны — про ту хорошую жизнь, которая была у нее далеко наверху. Вместе они дразнили паука, грелись на солнце, когда оно стояло прямо над ямой. Раз даже проявили храбрость: задавили шмеля. С перебитым крылом (побывал в клюве какой-то птицы) шмель свалился к ним и начал скверно ругаться, грозить своим жалом. Особенно мышь отличилась — ударила его лапой, а Чока утопил шмеля в лужице. За это Чока научил мышь видеть сны о людях. Ей понравилось (она знала людей с детства, жила в подполе дома на краю деревни), и сны у нее были еще более прият­ные, чем у Чоки.

Мышь заготовила много семян, корешков и орехов, а когда начались холода, простилась с Чокой и спряталась в норку зимовать. Немножко выждав, и Чока зарылся в ил.

Засыпало, занесло снегом яму.

Весной Чока всплыл сквозь воду на свет. Поискал мышь и не нашел ее. Понял: она утонула.

Минуло еще два лета. Чока стал пожилой неуклюжей лягушкой: маленькая голова, пухлый жирный живот, ма­ленькие ножки. Он почти не двигался (что проку в суете!). лишь изредка скандалил с падающими в яму жуками: трещат, шумят — никакого покоя. Сожалел, что жуки слишком жесткие, их нельзя упрятать в живот.

Чока решил для себя: нет ничего более приятного в жизни, чем сладко есть и бесконечно спать. Даже интерес­ные сны о страшноватых и непонятных людях теперь виделись ему редко и как-то неясно, точно сквозь мутную воду. Большой паук с желтым крестом на спине похихики­вал в своем углу, глядя на Чоку: радовался, что тот давно уже не может прыгнуть к его паутине. «Несчастный, — говорил Чока, — так трудно добывает еду и еще веселится».

От верхнего, где-то очень далеко шумящего мира Чоке не надо было ничего. Любил он лишь солнце. В полдни, при чистом небе, Чока грел свою сырую, грубую кожу, нежился, замирая в полном беспамятстве, и как бы неза­метно переставал существовать.