Встреча наша с семейством Литвиновых была необычайно радостна, и передать наши чувства словами я не могу и сейчас, по прошествии четырех лет. Сами же Усугли произвели на меня самое гнетущее впечатление. Был разгар сибирской зимы, а тут не было на земле ни снежинки. Мороз стоял сорокаградусный. Голая, беззащитная земля под ногами потрескалась от мороза. Она казалась такой безжизненной, что я испытал ощущение, будто оказался вдруг на необитаемой, другой планете.
И сам поселок был таким убогим, состоял из сплошных развалин и дряхлых лачуг. Какие-то сбитые и собранные домишки из тонкого коротья — поди, из шахтных стоек, а то и просто из досок: двойные стены и засыпка. Некоторые из них наполовину мазаны не то навозом, не то глиной.
Домишки, казалось, должны вот-вот рассыпаться.
Только чуть выше, ближе к шахте, стояло два или три домика в два этажа. Они были даже по-человечески оштукатурены. Но они не спасали вида.
Единственное предприятие тут — шахта, где добывали молибден. Жили тут шахтеры. На этой же шахте работал слесарем-электриком Павел — бывший преподаватель физики в одном из московских вузов.
Литвиновы, как и мы в Чуне, купили себе тут маленькую хибарку — стандартную для этого поселка «избу». Я специально взял в кавычки это слово, чтоб читатель не спутал это жилище с настоящей русской избой.
Как и мы, они эту развалюху купили на собранные друзьями и родными деньги. Срок у Павла был уже на исходе, и они заранее подыскивали покупателя на это жилище. С этим делом им намного труднее, чем нам в Чуне. Вообще, после того как я увидел Усугли, Чуна подскочила в моих глазах до райского места. В Усуглях даже телефона не было — он находился в Нижних Усуглях, куда Павлу как ссыльному был запрещен выезд. Его полностью оторвали от остального мира.
Правда, и Павел, и Майя нахваливали здешнее лето — мол, край неузнаваемо преображается, особенно когда цветет багульник. Но мне, глядя на зимнюю инопланетную необитаемость Усуглей, как-то даже не верилось, что и тут может наступить весна, весна с солнцем, капелью, сосульками и ручьями. Не верилось, что и тут можно будет услышать птичий гомон. И тем более не верилось, что эта земля может украситься живыми цветами.
Да и людей-то в поселке мы почти не видели. Но в этом уж больше мы сами повинны: мы трепались напролет дни и ночи, засыпая ненадолго лишь под самое утро. И сколько раз, к нашему общему стыду, нас будили дети. Димка не раз уходил в школу из спящего дома. Младшая, Ларка, просыпаясь или еще при Димке, или после его ухода, принималась хозяйничать или одеваться, бегая по комнатушкам между спящими. А мы часто и засыпали как в сказке под действием волшебства — не раздеваясь и не постелив постели. Спали как придется.
А Павлу, бедняге, еще нужно было бегать на работу.
Но мы были счастливы и не ощущали неудобств от беспорядка.
Днем маленькую Ларису по заведенному у Литвиновых порядку обычно одевали потеплее, заворачивали еще во что-нибудь и выносили на улицу. Там ее клали не то в какое-то корыто, не то в старые санки, и она часа два спала на свежем воздухе. И это при сибирских холодах!
И еще мне запомнился случай из нашего пребывания у Литвиновых. Как и у всех тут, у них была своя маленькая банька. Она же служила хозяйке и прачечной.
И вот я, как имевший практику топки печей, решил услужить хозяевам. Пока Павел был на работе, я нарубил дров и решил «как следует» протопить баню.
Я действительно натопил баню так, что внутри у вошедшего трещали уши. Литвиновская баня, поди, не знала такой жары. И все бы ничего, но я не учел одного обстоятельства: на улице минус сорок, а в бане адская жара. А так как окна в бане одинарные, то от такой разницы температур все стекла в них полопались. Стены баньки были старые, плохо проконопаченные, тепло и пар валили из нее во все щели и в полопавшиеся стекла. Баня с улицы парила, как перегретый паровой котел, прохудившийся в десятке мест.
Мне почему-то хорошо запомнился именно этот эпизод нашего пребывания в Усуглях. А что запомнилось накрепко из нашей встречи вам, милое семейство?
И вспоминаете ли вообще что-нибудь об этой нашей встрече, отделенные от нас теперь уже океаном?
Но вот и время нам собираться в путь, обратно в Чуну. Сколько переговорено, обсуждено, договорено, но до последнего часа не иссякал поток тем и вопросов. Расставаясь, мы ощущали, что не обо всем переговорили, не все сказали, чем-то забыли поделиться.
Я смотрел на остающихся, и эта унылость и безжизненность огромного пространства способствовали появлению у меня ощущения, которое испытывает уезжающий со свидания в лагере или тюрьме друг или родственник. Мы уезжаем, улетаем, а они остаются в этой дыре…
На обратном пути мы не раз ловили на себе взгляды преследующих нас стукачей. С нас не спускали глаз. Да мы и не ждали другого. Такова наша действительность.
И вот мы в Чуне. Я сдал в милицию свой маршрутный лист со всеми отметками, и мы стали готовиться к отъезду Ларисы в Москву.
От одного сознания, что после ее отъезда я останусь совсем один в Чуне, мне становилось грустно.