Мы вместе были в бою

— Демобилизованные, — сказал Стахурский, — имеют преимущество перед другими.

— Да теперь все демобилизованные, — сказал юноша. — Я думаю, что надо принимать во внимание и боевые заслуги.

Стахурский внимательно посмотрел на него.

— А какие у вас заслуги?

Ковтуренко кивнул на свои награды:

— Вот. И еще представлен к ордену Отечественной войны второй степени. Два года в партизанском отряде, потом в Словакии. Потом с армией пол-Европы прошел. Ну, вы же знаете, сами были там. Звание мое — младший лейтенант.

— Вы хотите поступить именно в инженерно-строительный институт?

Юноша улыбнулся.

— Четыре года после десятилетки у меня и так пропало. Мне надо обязательно поступить в этом году. Но я не хочу в университет. Я решил стать инженером. Строитель — это не так плохо.

— Ладно, — сказал Стахурский, — комиссия примет во внимание ваши обстоятельства. Если останутся места после тех, которые хотят быть именно инженерами-строителями, мы, разумеется, не забудем.

— Очень прошу вас, товарищ директор! — сказал юноша. — Как партизан партизана…

— Ну, — оборвал его Стахурский, — сейчас вы обращаетесь к директору инженерно-строительного института. А наш институт готовит инженеров-строителей.

Юноша ушел.

— Почему ты так резко с ним? — недовольно спросил Власенко. — Парень ведь боевой!

— А потому, что нам с тобой еще будет немало мороки с Ковтуренко Ипполитом Максимовичем.

Стахурский и Власенко принимали будущих студентов часа три, и беспрерывной чередой проходили перед ними юноши и девушки. Одни хотели быть только инженерами-строителями, другие — просто получить высшее образование. И все это были молодые люди, из которых надо было сделать инженеров и воспитать советских людей.

В девятом часу Власенко предложил сделать перерыв на пятнадцать минут.

— За углом тут есть буфет, — сказал он, — съем бутерброд и выпью стакан вина.

Он надел фуражку и ушел.

Стахурский остался в кабинете. Он утомился, и ему захотелось побыть одному, без людей.

Солнце уже село, сумерки вливались в окно. В комнате было накурено и душно.

Стахурский распахнул окно.

Шум улицы, гомон вечернего города и вместе с ним ароматы зелени, белого табака и левкоев из Ботанического сада ворвались в тихую комнату. Так здесь пахло и перед войной, так тут пахло, сколько Стахурский помнит. И было в этих запахах что-то неуловимое и непередаваемое, без чего эти запахи были бы совсем не те. На просторах между сороковым и десятым меридианом, от Днепра до Дуная, Стахурский много раз вдыхал ароматы табака и левкоев, но только здесь к ним примешивался волнующий запах родной земли.

Стахурский оперся на подоконник. В голове у него гудело: необыкновенный, насыщенный через край событиями день близился к концу, но еще не миновал, — второй день возвращения домой после войны. Была и слеза, тихая, чистая, хорошая слеза в ощущении этого второго дня. Она освежала, облагораживала, и за нее не было стыдно перед собой. Не позорило и то, что в ней было и ощущение грусти и одиночества, — ведь последние годы Стахурский никогда не оставался один. Он жил вдохновенной и напряженной жизнью вместе с большой массой людей и привык к этому окружению. Теперь это окружение резко изменилось, и приходилось жить в совершенно другой обстановке, вместе с иными людьми, но тоже вдохновенной напряженной жизнью. И была тревога — неясная, неосознанная, но нарастающая — в предчувствии завтрашнего, третьего дня. И в этих неясных, тревожных предчувствиях ощущалось такое же неясное, такое же неосознанное, но настойчивое предчувствие большой радости.

И вдруг перед ним в предвечернем сумраке возник и заполнил собой комнату образ Марии. Он был неотступным с той минуты, как вошел в душу Стахурского вчерашней ночью, и сейчас он снова был таким властным, что дальше жить без него было невозможно.

Стахурский подошел к телефону и позвонил секретарю райкома.

— Ну, как? — спросил секретарь.

— Ничего, — ответил Стахурский, — пришли уже сорок товарищей…

— А как Власенко?

— Принимаем вдвоем. Он обрадовался. Говорит: теперь скорее отпустят на производство. Хочет ехать на Донбасс, восстанавливать теплоцентрали.

Секретарь помолчал, потом сказал:

— Хорошо.

Тогда Стахурский сказал то, что он никак не решался произнести.

— Товарищ секретарь, в течение недели мы закончим прием и наладим ремонт. Но я тогда сгоряча говорил… Понимаешь… На несколько дней, до начала учебного года, мне необходимо съездить в Алма-Ату.

— В Алма-Ату! — удивился секретарь.

— Мне необходимо поехать туда.

— Что тебе нужно в Алма-Ате?

— У меня там невеста, и я должен привезти ее сюда.

Секретарь немного помолчал, а потом недовольно сказал:

— Надо было подумать об этом раньше…

— Я должен поехать, — повторил Стахурский.

— Раньше чем на зимние каникулы тебе не удастся…

Стахурский положил трубку.

В комнате было тихо, лишь отголоски городского шума непрерывным потоком вливались в окно. Луч молодого месяца осветил развалины университета, блеснул на влажном от вечерней росы асфальте бульвара. Потом скользнул в окно, протянулся по полу и лег на стол.

Второй день закончился.

Каким будет третий день?