Мы умрем в один день

Миражи острова Последний

Ссора вспыхнула вечером. Люди, возбужденные спиртом, разочарованные добычей, которая оказалась меньше, чем ожидали, и которую еще предстояло делить, раздраженно кричали, не слушая друг друга. Ветер раздувал костер, и жестикулирующие тени плясали на освещенных огнем черных глыбах. Было холодно, и ссора помалу затихла, но осталась злоба, которая выплеснулась на следующий день.

Человек в обтрепанной тесноватой штормовке выстрелил в своего спутника, высокого темноволосого парня. Пуля 24-го калибра из двуствольного ружья «Белка» ударила в спину. Темноволосый дернулся, но сумел удержаться на ногах. Оглянувшись, он побежал, зажимая ладонью выходное отверстие в боку. Второй торопливый выстрел из мелкокалиберного ствола, ушел в сторону. Темноволосый быстро слабел, теряя кровь, и догнавший его человек в штормовке поднял над головой ружье, чтобы добить.

Темноволосый отшатнулся. Приклад разлетелся о камень, а человек в штормовке, теряя равновесие, мешком повалился на бок.

Теперь роли поменялись. Темноволосый, тяжело дыша, пинал пытавшегося подняться человека в штормовке, потом обессиленно свалился рядом. У него начиналась агония.

1

Они спускались по ступеням ржавой металлической лестницы, гремевшей под ногами. Вырубленный в камне колодец к низу расширялся, и от него уходили два ответвления. На полу валялись изъеденные в труху деревянные ящики, тряпье, а в углу Некрасов разглядел несколько снарядных стаканов крупного калибра.

— Сюда, — Федор Щербина показал направление лучом фонаря.

Вдоль неровно обтесанной стены коридора тянулись остатки разноцветного, изрезанного ножами кабеля. Разбитые плафоны и щиты рубильников свидетельствовали о том, что подземные галереи когда-то неплохо освещались. Под ногами хрустели зеленые от плесени автоматные гильзы и сплющенные противогазные коробки. На стене под самым потолком осветилась надпись углем: «Капустин Саня» — числом «11.09.44». Были еще несколько имен.

— Братья-славяне расписались, — сказал Щербина, — здесь и под землей бои шли. Ну вот мы, кажется, на месте.

Федор, наклонившись, снимал и откладывал в сторону наваленные кучей пустые ящики и доски. Вдвоем отодвинули деревянный щит и приставили его к стене.

Некрасов осветил фонарем боковую нишу. На каменном полу лежало тело. Серая истлевшая кожа, заскорузлая от крови, прибитая пулями нейлоновая куртка.

А это уже не война, — сказал Федор, — его застрелили прошлым летом…

Наверное, это был и правда один из последних клочков суши к северу от материка. И летом не таяли до конца огромные пласты льда, покрывающие галечные отмели, а редкие солнечные дни сменялись неделями дождей и туманов. Тяжелый серый океан, колыхаясь, бил волнами в береговые скалы, и ви и холодным, как океан.

Мимо проплывали своим путем большие и малые льдины, иногда айсберги, мало чем уступающие по размерам острову. Где-то за горизонтом они смыкались в большие поля, тянувшиеся на тысячи миль, и холод вечного льда никогда не отпускал остров.

Но появлялось солнце, и все менялось, искрился на разломах голубой подтаявший лед, и шершавые базальтовые камни становились теплыми на ощупь. Над водой с криками носились чайки, на прибрежных камнях рассаживались крупные белогрудые кайры, похожие издали в своих черных фраках на пингвинов.

Сложенная из красного кирпича и тех же серых островньгх камней, башня маяка поднималась над юго-восточным мысом. На небольшой площадке лепились несколько бревенчатых сараев, а в глубокой узкой бухте стояли на якорях две шлюпки.

Ближе к заливу торчали приваленные глыбами два огромных бревенчатых креста. На почерневшей древесине угадывалась надпись, прочитать которую было невозможно.

Говорят, моряки похоронены. Лет двести крестам, а все стоят. Из лиственницы…

Федор Щербина, в потрескавшейся от соли и времени кожаной куртке, сидел на обломке старой отполированной волнами доски. Жесткая трава пробивалась клочками, избегая затененных мест между скалами — там топорщился бурый влажный мох. Еше стелились между камней несколько корявых северных берез, больше похожих на кусты. До одной из них безуспешно пыталась дотянуться коза, привязанная к металлическому колышку. Федор вставил в мундштук сигарету, прикурил, закрывая спичку от ветра.

— Вот оно; мое царствие на десять лет. Осенькуброк кончается, а дальше вольная птичка. Впрочем, уже не птица, а половинка петуха старого.

Он хрипло засмеялся, снял фуражку с крабом и положил ее на колени. Федор сильно постарел за те семь или восемь лет, что они не виделись. На всю макушку обозначилась лысина, а длинное морщинистое лицо словно усохло, обтягивая скулы.

— Ты, Юрка, тоже совсем белый стал, — сказал Федор, — вроде бы рановато.

— Значит, жизнь веселая.

— С семьей прежней не живешь?

— Нет.