Мы с Витькой(Повесть)

Просыпаемся мы оба в хорошем настроении, переполненные желанием что-нибудь непременно предпринять. А так как делать нам нечего, то я громко кричу и начинаю кувыркаться на сене. Витька делает то же самое. Потом мы схватываемся друг с другом бороться. Возимся мы до тех пор, пока не устаем и не чувствуем, что за ворот набилось сено. Тогда мы вылезаем из сарая и начинаем вытряхивать рубашки. И вот тут я обнаруживаю страшную пропажу.

Я ударяю себя по карману, по другому, запускаю в них руки, но не ощущаю привычного прикосновения гладкой холодной ручки моего знаменитого ножа с двумя лезвиями, отверткой, шилом и штопором.

— Что? — спрашивает Витька.

— Нож! — чуть не плачу я, продолжая поиски и ударяя по карманам, ощупывая себя и оглядываясь кругом.

— Может, ты его дома оставил?

— Как же, дома! Я им грибы чистил…

— Наверное, в сено уронил, когда кувыркался, — предполагает Витька.

Немедленно забираемся наверх и, ползая на четвереньках, осматриваем каждый квадратный сантиметр поверхности сена.

— Тихо ты! — прошу я Витьку, так как мне кажется, что он слишком сильно возится и нож может провалиться еще глубже.

Но сверху ножа нигде нет. Тогда мы начинаем перекладывать сено с места на место. Потом я выбрасываю сено прямо за ворота на улицу. Мы трудимся, обливаясь потом, и все напрасно.

— А ну, вылезайте-ка, мазурики! — неожиданно раздается голос снаружи.

В воротах стоит тот самый хозяин висуль Тимоха. Только палка в его руках кажется мне на этот раз значительно более толстой, чем тогда, при первой нашей встрече.

— Вылезайте, а то хуже будет, — говорит он, и это звучит настолько убедительно, что Витька немедленно сползает к воротам, а за ним и я.

Тимоха бросает палку и ловит за ухо Витьку, потом таким же точно манером — меня.

— Рыболовы! Чужие висули проверяете, — говорит он, продолжая подтягивать нас за уши, — а теперь за колхозный сарай принялись? Вот я вас в этаком виде представлю на мельницу к деду Никанору.

Боль становится невыносимой. Я впиваюсь зубами в Тимохину руку. Вырываюсь, хватаю корзину с грибами и бегу. Но в следующую секунду с размаху шлепаюсь на землю. Корзинка летит вперед, грибы скачут в разные стороны.

Тимоха успевает поймать меня за щиколотку и теперь давит коленкой на спину. Он наносит мне удары ладонью и в такт приговаривает, словно спрашивая меня:

— Гудит ли земля, бодит твое масло?..

Он несколько раз повторяет эту бессмысленную фразу. Наконец мне кажется, что земля действительно гудит. Я реву не столько от боли, сколько от обиды.

— Что орешь? — спрашивает меня Тимоха.

Он отпускает меня и усаживается на пороге сарая. Я всхлипываю и продолжаю лежать, осторожно осматриваясь. Витьки не видно. Когда Тимоха занимался мной, Витька сумел благополучно улизнуть. Пострадал, таким образом, я один. Моя корзина лежит на боку, грибы разбросаны вокруг.

— Ну, что орешь? — повторяет вопрос Тимоха. — Сам нашкодил и еще орешь…

Я продолжаю лежать ничком на земле, плачу и обдумываю свое положение.

— Зачем сено из сарая выкидывали? — кричит Тимоха.

— Но-о-о-жик потеря-а-ал, — отвечаю я сквозь слезы.

— Какой ножик?

— Перочинный…

— Где потерял?

— В сарае.

— Хороший ножик?

— Хороший.

— Врешь, поди, железка какая-нибудь, — сомневается Тимоха.

Вижу, что он уже не злится, смелею, сажусь на землю, размазывая слезы по щекам.

— Да, железка… Спроси у Сеньки, — ссылаюсь я на друга, — сталь настоящая…

— У какого Сеньки?

— У еремовского…

— У Федотова, что ли?

Я утвердительно киваю головой.

— Нешто его найдешь, ежели в сено уронил, — сочувственно говорит Тимоха, имея в виду мой ножик. — Хоть сто раз весь сарай перетряхивай, а не сыщешь. Это все одно, что иголку искать…

Он хватает охапку сена и закидывает в сарай, потом набирает следующую охапку. Я встаю и подхожу к Тимохе.

— Ладно уж, иди, — говорит он, — я сам…

Я собираю свои грибы, беру Витькину корзину, которую он в спешке оставил на месте происшествия, и направляюсь к мельнице.

16. ЛИНИЯ ОБОРОНЫ

Четвертую неделю стоит жаркая погода. Листья деревьев и трава потускнели и устало никнут, изнывая от жажды. Даже ветер, временами пролетающий над землей, не приносит облегчения. Он передвигает тот же горячий воздух, только еще добавляет к нему мельчайшую пыль. Сквозь эту пыль, высоко поднявшуюся в небо, глядит солнце, тускло-красное, неласковое.

Бабка Аграфена то и дело вздыхает и охает:

— Все начисто попалит, как есть попалит! Пропадет хлебушко!..

Часто бабка накидывалась на нас и заставляла носить воду из реки на огород, поливать гряды с огурцами, свеклой, луком и морковью. Хорошо, что еще капуста и картошка росли прямо на берегу за баней, — вода близко. Зато на огород за домом пока воды натаскаешь, так и рук не чувствуешь. Тащишь ведро на гору и, того гляди, выронишь, немеют пальцы, ноги подкашиваются в коленках.

Руки наши с непривычки покрылись волдырями, волдыри лопнули, и образовались твердые мозоли. Бабка попробовала обучать нас носить воду на коромысле, но из этого ничего не вышло: мы обливались с ног до головы и уставали еще хуже, чем без коромысла.