Мы против вас

– Я, блин, на вас в полицию… – начал было Лит, но Жанетт осведомилась:

– И что ты там скажешь?

Она знала, что ведет себя по-идиотски, но она была рассвирепевшей женщиной в рассвирепевшем городе, где обычные правила больше не действуют. Парни в переходе попятились. Они не бойцы, они толпа, они бывают жесткими, лишь когда перевес на их стороне. Жанетт видела, что Вильям – иной, в нем было что-то, что делало его опаснее других. Может быть, он ушел, потому что боялся забить Лео до смерти. А может, его сознание вытеснило эту страшную мысль, зато нашло оправдание: «Зачем он меня дразнил? Он же знал, что потом будет».

Когда переход опустел, Жанетт склонилась над Лео. Лицо мальчика было в крови, но дышал он ровно; Жанетт поразило, что глаза у него открыты. Спокойные и все осознающие. Вильям топтал его ногами, бил, но кто-то, видимо, придерживал парня – лицо Лео не было разбито в лепешку. Ничего не сломано. Тело покрыто синяками, но их можно скрыть под одеждой – совсем как расчесы, а лицо распухло ровно настолько, чтобы Лео смог вечером соврать маме, что на физкультуре получил мячом по голове.

– Зря вы это сделали, – сказал мальчик учительнице.

– Зря, – согласилась она.

Она истолковала это как беспокойство за нее, но Лео имел в виду другое.

– Вы что, не смотрите передачи о природе? Дикие звери опаснее всего, когда они ранены, – пробулькал Лео. Во рту был вкус крови.

Едва на двенадцатилетнего мальчишку перестали сыпаться удары, как он стал думать о мести. Он отметил, что Вильям пнул его в бедро, а не в коленную чашечку, он целился в мягкие места, а не в зубы, Вильям поставил Лео синяк на плече, но не попытался сломать ему руку. Милосердие Вильяма Лео воспринял как слабость. Он получит по заслугам.

Когда мальчик, шатаясь, поднялся на ноги, верная долгу Жанетт сказала:

– Мы должны подать на него…

Лео затряс головой:

– Я споткнулся и упал. Вильям помог мне встать. А если вы скажете что-нибудь другое, я засвидетельствую, что вы ударили ученика ногой!

Осудить учительницу задним числом будет легко: она не стала возражать, а следовало бы. Но наши леса учат держать язык за зубами, хорошо это или плохо. Жанетт знала старшую сестру Лео и понимала, что у мальчика есть причины озлобиться. Если заявить о случившемся, в школе или в полиции, Лео перестанет ей доверять. И она потеряет шанс достучаться до него. Поэтому Жанетт сказала:

– Давай заключим сделку. Я никому ничего не скажу, если ты придешь в собачий питомник Адри Ович. Знаешь, где это?

Мальчик кивнул, без самодовольства, и вытер окровавленный нос рукавом.

– Зачем?

– У меня там бойцовский клуб.

– Научите меня драться?

– Я научу тебя НЕ драться.

– Не хочу быть невежливым, но не драться у вас плохо получается, – заметил Лео.

Жанетт пристыженно улыбнулась. Лео медленно потащился к выходу, ему явно было больно, но, когда Жанетт хотела поддержать его, он оттолкнул ее руку. Не агрессивно, но и не приглашая начать переговоры. Мальчик понимал, чего хочет учительница: она пытается спасти его.

Ничего у нее не выйдет.

26 Кому достанется город?

Пытаешься быть хорошим родителем, стараешься и так, и эдак, но все равно не знаешь как. Быть хорошим родителем – миссия не то чтобы трудная. Она невыполнимая. Петер стоял у двери дочери с барабанными палочками в руках. Его малышка. Он должен был защитить ее, а теперь не может даже смотреть ей в глаза, потому что ему слишком стыдно.

Когда Мая была маленькой, они иногда по ночам лежали вдвоем на узенькой кровати, чувствуя себя последними оставшимися на земле людьми. Малышка засыпала, уткнувшись Петеру в шею, и он едва смел дышать. Ее сердце билось, как у кролика, и его билось в такт; от счастья Петер пугался и мог думать только о крушении: вдруг жизнь разобьется вдребезги снова. Дети делают нас уязвимыми. Поэтому так опасно мечтать: поднялся на вершину горы – и понял, что боишься высоты.

Теперь ей шестнадцать. Отец стоит у двери, он слишком трусит, чтобы постучать. Когда-то он звал ее Огрызочком. Она не увлекалась хоккеем, но так влюбилась в гитару, что Петер выучился стучать на барабанах, только чтобы играть с ней в гараже. С годами их дуэт собирался все реже, Петер был слишком занят. Работа, дом, жизнь. Все чаще звучало слово «завтра». Когда дочь подходила к нему с барабанными палочками, он спрашивал: «А уроки ты сделала?»

Но сейчас палочки принес он. Осторожно постучался к Мае. Словно почти надеялся, что она не услышит.

– Мм? – глухо отозвалась Мая.

– Я вот подумал… гитара-то еще у тебя? Может… поиграем в гараже?

Мая открыла дверь. Ее сострадание надрывало сердце.

– Пап, я уроки учу. Завтра, ладно?

Он кивнул:

– Конечно. Конечно, Огрызочек. Завтра…

Мая поцеловала отца в щеку и закрыла дверь. Петер едва мог взглянуть дочери в глаза. Он пытался снова стать ей отцом, но не знал как. Этого никто не знает.

* * *

Вечером Андерсоны держались друг от друга подальше, насколько позволяли размеры небольшого дома. Мая лежала на кровати в наушниках, включив музыку на полную громкость. Мира сидела на кухне, проверяя почту. Петер заперся в ванной и сидел, глядя в телефон.