Мы никогда не умрем

— Нет, нет, не зовите Машей, пожалуйста, — всхлипывала она, вытирая слезы жестким, стерильно-застиранным уголком больничного одеяла. — Мари. По имени героини, вы знаете, я в ней давно потерялась… ее даже зовут как меня… Светлана Степановна захотела, чтобы было как до революции, она рассказывала, что ее раньше звали Мари, от Марихен… я все про нее знаю… скажите, я ведь смогу танцевать на экзамене? Я столько репетировала, столько…

Она задержала взгляд на уродливом серовато-белом гипсе, а потом закрыла лицо рукавами и разрыдалась.

Мать приехала через несколько часов и застала ее безучастно разглядывающей обед на тумбочке. Светлые волосы Мари разметались по подушке, налипли на мокрый лоб. Губы были искусаны до крови, всегда аккуратные ногти обгрызены, а лицо казалось серым в мутном свете больничной лампы.

— Мама… — прошептала Мари, приподнимаясь. — А где папа?

— Он общается со своими… друзьями. Мы же не хотим, чтобы человек, который тебя сбил, избежал наказания… — она присела на краешек стула рядом с кроватью. — Ну как ты, милая? Врачи говорят, все срастется…

— Я не смогу больше танцевать, — убежденно ответила Мари. — Я спросила, и врачи так переглянулись… я сразу все поняла… мамочка, я не смогу без этого, мне нужна сцена, мама, я…

— Если нужна — значит, будет, — просто ответила она. — Не о сцене сейчас надо думать.

— Будет… — прошептала Мари, выдыхая горячую боль из ушибленных ребер, искры, рассыпанные по костюму и серое небо. — Будет…

…

Пирожное у нее в руках было бесформенным, липким и огромным. На витрине буфета оно казалось почти произведением искусства — совершенная конструкция из белоснежного крема, искрящегося кристаллами сахара и масляных роз. Несколько секунд Мари держала его на ладони, чувствуя, как улыбка словно разрывает губы, а потом вышла в коридор, села на пол и, не переставая улыбаться, накрыла его ладонью. Между пальцев потек воздушный белковый крем, а хрупкая корзинка из песочного теста превратилась в пыль. Убедившись, что масса, размазанная по рукам, меньше всего напоминает произведение искусства, она принялась слизывать крем с пальцев. Белые комки растирались по лицу, падали на черное трико, оставляя неопрятные пятна. Ее тошнило, от сладости болели зубы, но она продолжала есть, глядя на черные соленые кляксы, все чаще растекающиеся в креме.

Впервые в жизни она чувствовала себя такой нелепой. Тощая блондинка со стоящими дыбом волосами и размазанной по белому гриму алой помадой поливает слезами мятое пирожное — за все свои восемнадцать лет она впервые выглядела и вела себя по-настоящему жалко. И от этого она чувствовала то, что всегда ощущала, сломав очередную границу — кислотную смесь эйфории, отвращения и сексуального возбуждения.

— Два солнца стынут — о Господи, пощади! — промурлыкала она стихотворение из своей программы мелькающим мимо ногам, чувствуя, как слова налипают на крем. — Одно — на небе, другое — в моей груди. [5]

Каждый взгляд оставался под кожей, как след от иглы — сочувствующие, брезгливые, равнодушные и злорадные, взгляды кололи одинаково. Мари, улыбаясь, смотрела на ботинки и туфли, колготки, джинсы и такие же как у нее трико, представляла, как выглядит со стороны, но уже не могла презирать себя сильнее. Поднять глаза и увидеть хоть одно лицо казалось ей невозможным подвигом.

— Да быть не может, — раздался у нее над головой знакомый голос.

— Ага, — буркнула она. — Именно так. А теперь иди нахер, Егор.

Одногруппник меньше всего устраивал ее в качестве свидетеля позора и акта отчаянной расправы над пирожным.

— Ты не поступила? — зачем-то переспросил он усаживаясь рядом.

— Сказала же — да, — она чувствовала, как комок крема медленно движется по горлу. Закрыв глаза, она задумчиво прочертила испачканным пальцем траекторию движения — от гортани к солнечному сплетению. На черной ткани осталась еще одна белая полоса.

После этого она открыла глаза и кончиком языка подвинула кусок розового лепестка на запястье. Вытянула руку перед собой, любуясь получившимся пятном, словно браслетом, и стараясь убедить себя, что только это имеет значение.

— Я тоже не поступил, — Егор оказался упорным. — Меня Ровин завалил. Сказал у меня голос дрожит, когда в динамике читаю, а читаю я и без того паршиво…

— А меня — Нуровский, — неожиданно призналась она. — Сказал, что я бездарность. Что мне надо идти на рынок торговать тряпками, потому что для картошки у меня слишком красивые руки. Сука. А я ему Цветаеву читала, такой интим.

Пирожное толкалось в желудке, ворочалось, как раздраженный зверь. Пришлось стиснуть зубы, предупреждая, что не позволит ему вырваться наружу.

— Есть другие университеты, — зачем-то сказал Егор.

— Нет. Мне нужен был этот. Остальные… мне не диплом нужен. Мне нужно… чтобы меня эти люди, лучшие… нужно было… — она осеклась и всхлипнула, подняв глаза.

Егор потянулся к карману, но пальцы скользнули по гладкому черному трико. Он виновато развел руками, будто извиняясь.

— А твой отец не поможет?