Мы даже смерти выше... Николай Майоровв

А на знамени — мета поколения: звонкое, звездное: -Мы!

-Мы жгли костры и вспять пускали реки…

-Мы брали пламя голыми руками…

-Мы в плоть одели слово Человек…

Все то же горьковское слово — из сатинского монолога, из

поэмы -Человек.

141

Мета поколения — планетарность. Земшарцы!

И у Майорова так:

-Моя земля — одна моя планета…

-Мне вселенная мала…

-Весь мир вместить в дыхание одно…

И еще мета поколения: зависть к старшим, что поспели к

пьянящей поре гражданской войны и теперь повествуют

младшим:

-…о боях, о жаркой рубке начинается рассказ…

-Бой кровавый не забыт…

-Этой славы, этой песни никому не отдадим…

Действительно уникальный склад души: революция и

гражданская война — как неслыханное счастье…

Соответствующий ряд политических символов: крейсер

-Аврора достреливает до светлого будущего. Революционер

спокойно идет на казнь. Освободитель, которого Россия ждала

тысячелетия, — Ленин. Точка, вокруг которой вращается Земля,

— Московский Кремль…

Истфак подталкивает студента Майорова и к тысячелетним

ассоциациям. Он ловит -древний запах бронзовых волос,

ощупывает -звериные шкуры далеких пращуров. Меж

призраками -тощих монгольских деревень и мифической

Элладой простирается его Вселенная. Меж Седаном прошлого

века и новейшей войной -французов с бошами. Сюжеты

истфаковских семинаров перемежаются сюжетами из газетных

столбцов. Жажда -любой ценой дойти до смысла… найти вещей

извечные основы рифмуется со стуком прокуренных вагонов, и

тогда в душу стучится великая поэзия — песнь торжествующей

неразрешимости, величие повседневного абсурда, изба на

рельсах, голая правда у позорного столба, бунтарская героика,

прикрытая штопаными обрывками исторических одежд.

На третьей полке сны запрещены.

Худой, небритый, дюже злой от хмеля,

Спал Емельян вблизи чужой жены

В сырую ночь под первое апреля.

Ему приснилась девка у столба,

В веснушках нос, густые бабьи косы.

142

Вагон дрожал, как старая изба,

Поставленная кем-то на колеса.

Опять фрагмент из романа в стихах? Может, кулак

Емельян, убегающий от коллективизации, а может, Емельян

Пугачев, восставший из курса истории.

Логика не прописана, но тяжесть слов ощущается. -Я

полюбил весомые слова. Илья Сельвинский (приглашенный

послушать университетских поэтов) отмечает: -медь в голосе.

Павел Антокольский (к которому Майоров записывается в

семинар) отмечает: -взгляд на себя со стороны, поколение

увидено исторически.

Историчность — дело тонкое: сохранилась записка

Майорова Когану во время диспута, который -бригада поэтов

вела в Гослитиздате:

-Я мог бы идти от исторического сюжета, но я хочу идти от

природы, от чувств здорового человека.

И у Когана есть свой исторический сюжет, и у Майорова

природа далеко не всегда совпадает с ожидаемой, но что он — в

противовес сверстникам — в пределах единой веры ощущает

прежде всего тяжесть, — однозначно. Взвихренный Кульчицкий

историческим сюжетом не озабочен, зато выдает шуточный

портрет Майорова, обнажающий суть:

Лицо откопанного неандертальца,

Топором сработанный синий взгляд.

Он бросает из конокрадных пальцев

Свой голос —

как пеньковый канат.

Конокрадные пальцы — дань жанру, но что Майоров все

хочет взять в ладони, — факт:

Ходить землей и видеть звезды

И, позабыв про крик -Не тронь!,

Ловить руками близкий воздух,

И зажимать его в ладонь.

Звезды — обязательно. Полет — обязательно. Но главное

— гибельный риск полета. -Мы должны сначала падать, а

высота придет потом. Истину надо почувствовать в ворохе

иллюзий, и если она вырвется, то -оборванная донага.

143

В майоровской лирике звучат обертона, не вполне

согласные с общей, маяковско-багрицкой музыкой его

поэтических сверстников. В шелесте берез детства естественно

отзывается Есенин, но в грядущей атаке все можно отдать за

-четыре строчки Пастернака.

Притом у Майорова, как сказал бы Кульчицкий, -ямбики.

Хождение души по мукам притормаживается бытовыми

элементарностями. -Идти землей, прохожих окликая, встречать

босых рыбачек на пути — этой плотью одевается у Майорова

звенящая сквозь всю советскую лирику обязательная ликующая

песнь человека, который проходит, как хозяин необъятной

Родины своей, более всего восхищаясь тем, что она -широка.

Майоров эту широту измеряет тяжелыми шагами: -Мне

двадцать лет. А Родина такая, что в целых сто ее не обойти.

Дальними раскатами проза окликает поэзию. Еще Луконин

не осознал валкую походку своей музы, еще Слуцкий свою музу

не осадил в изнуряющую работу, еще у Межирова не

отложилась эта музыка болью непереносимой, а

почувствовалось что-то у Майорова… не медь призывной

трубы, не медь пленительной листвы, а медь купороса,

разъедающего мечту…

Ненастье, которое у неистового Когана яростными

грозовыми шквалами очищает вселенную, а у веселого

Кульчицкого порывами ветра листает тетради стихов, — у

задумчивого Майорова стучит докучными дождиками. Он ждет

конца грозы, последнего ее удара, чтобы идти на свидание.

Дождь слепит, бьется в стекла, лупит по крышам…

Драма, здесь заложенная, или, скорее, здесь запрятанная,

зарытая в повседневность, скорого разрешения не обещает. Меж

двух полюсов мается душа. С одной стороны — романтическое

кочевье: -спать на полу, читать чужие книги, под голову совать