Мы даже смерти выше... Николай Майоровв

он приобрел путевку на Кавказ (с 26 июля по 13 авг.)...

Сергей после Кавказа, наверно, приедет ко мне, в Иваново.

Обратно в Москву мы поедем уже вместе. Я зову Сергея в

Иваново, чтобы познакомился с "сим" городом и его

135

достопримечательностями, среди которых первое место,

несомненно, занимаю я – "сплошная невидаль"...

Спим с Костей у него в саду, под яблонями. Прежде чем

лечь, идем есть смородину и малину. Возвращаемся сырые –

роса. На свежем воздухе спать замечательно; смотришь в

ночное небо, протянешь руку – целая горсть холодной, влажной

листвы; кругом – ползет, шевелится, и кажется, что дышит

"свирепая зелень", бьющая из всех расселин и пор сухой земли.

И впрямь слышно, как "мир произрастает"!' Изредка на одеяло

заползет какой-нибудь жучишко. Просыпаемся от солнца,

которое, проникая сквозь ветви, будит нас и заставляет

жмуриться...

Вот она – жизнь. Как сказал Велемир Хлебников:

Мне мало надо:

ковригу хлеба,

да каплю молока,

да это небо,

да эти облака.

Иногда страшно хочется написать хорошие стихи, но

почему-то не пишу.

На днях приезжает в Иваново Колька Шеберстов. Заставлю

его писать маслом с меня портрет. Благо, хоть время незаметно

убьем.

Милая Ярынка, почему нет от тебя писем. Я могу

"серьезно" рассердиться. Тогда на тебя обрушится гнев

Ахиллеса!

Пиши, как живешь, скучно ли, как дела обстоят дома, что

вообще интересного в Ташкенте.

Я пока кончаю до след. письма...

Глаза целую, губы, волосы твои хорошее. Ну, просто,

Ярынка, чудесные волосы!

Твой "Колябушка" (так она меня называла - да простит ей

бог!)

25 июля 1940 г.

За подпись прикладываю свой правый перст".

136

Лев Аннинский

Николай Майоров:

-Возьми шинель — покроешь плечи…

Год рождения — все тот же: незабываемый 1919-й.

Место рождения: деревня Дуровка…

Если держать в памяти ту поэтическую отповедь, которой

ответил Майоров -свинцовым мерзостям деревенской жизни,

то название может показаться не чуждым символики. Но это

ложный ход: в деревне этой он оказался почти случайно: отец,

отвоевавший в Империалистическую, переживший немецкий

плен и вернувшийся домой покалеченным, не сумел

прокормиться с земли, которой наделила его Советская власть,

и, по обыкновению, отправился плотничать в отход. Сошел с

товарняка где-то между Пензой и Сызранью, дошел до

Дуровки… и тут жена, не отлеплявшаяся от мужа, разрешилась

третьим сыном…

Место это и нанесли на литературную карту, когда стало

ясно, кто погиб двадцать два года спустя.

Место гибели тоже выяснилось не сразу: в похоронке было

— Баренцево. Какое Баренцево на Смоленщине?! Потом

уточнили: Баранцево. Под Гжатском. Деревня в три избы.

Меж двух деревень — жизненный путь крестьянского сына,

оторвавшегося от земли ради поэтических небес.

А вырос он — если говорить о раннем детстве — в родной

деревне отца, именем куда более обаятельной: Павликово. Где и

окончил два класса начальной школы, обнаружив жгучее

желание учиться. К чему и призывала его неутомимая Советская

власть.

В город Иваново-Вознесенск семья перебралась, когда

Николаю Майорову было десять лет.

Что подвигло к переезду? Надорвалось ли семейство в год

Великого перелома или по счастью выбилось от мужицкого

тягла к какому ни есть уровню цивилизованной жизни, — но

дальнейшее образование получает Майоров в городской школе,

137

той самой, которую эпоху назад посещал Дмитрий Фурманов

(еще не спознавшийся с Чапаевым).

Деревня позади.

Еще десятилетие спустя, в 1938-м, посмотрев кино про

детство Максима Горького, девятнадцатилетний студент

выстраивает по горьковской схеме панораму деревенской

жизни, выверяя свои детские воспоминания прямо по школьной

схеме:

-Тот дом, что смотрит исподлобья в сплетенье желтых

косяков, где люди верят лишь в снадобья, в костлявых ведьм да

колдунов…

Пожалуй, это перебор. Языческая жуть. Куда точнее

следующий круг этого ада:

-Где, уставая от наитий, когда дом в дрему погружен, день

начинают с чаепитий, кончают дракой и ножом…

Подключается философский план:

-Где дети старятся до срока, где только ноют да скорбят,

где старики сидят у окон и долго смотрят на закат…

Две эпохи спустя мудрый дедушка, созерцающий закат,

даст точку отсчета Василию Шукшину, и это будет совсем

другой отсчет, но у Майорова совсем другое остается в памяти

от деда: старый выжил из ума. Как выжила из ума вся эта старая

жизнь:

-…где нищету сдавили стены, где люди треплют языком,

что им и море по колено, когда карман набит битком…

Это уже русский кураж: море по колено! И тоже передано

потомкам от страдальцев и изуверов старого режима. В чисто

горьковской упаковке:

-…И где лабазник пьет, не тужит, вещает миру он всему,

что он дотоле с богом дружит, пока тот милостив к нему…

С богом тоже ничего не светит. Без него даже веселее

расставаться с прошлым,

-…где людям не во что одеться, где за душой — одни

портки, где старики впадают в детство, а дети — метят в

старики…

Старик, впадающий в детство — лейтмотив детских

воспоминаний, неизменный при всех вариантах (не только же

138

после фильма вспоминается Майорову старая деревня). Иногда

варианты не очень сходятся: потерявший память родной

дедушка вызывает жалость и сочувствие. Но еще сильнее