Музыка как судьба

Жуковского, Державина, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Майкова, Тютчева; хрестоматия по Русской литературе была моей настольной книгой) поразила меня... А. А. при окончании школы писала нам характеристики, где упоминалась склонность ученика. Ее советницами были девочки из нашего класса. Мне была указана девочками склонность к музыке, все знали, что я занимался ею частно и в музыкальной школе. Но А. А. сказала: «Нет! Он любит не только музыку, но много читает, знает поэзию, поэтому лучше напишем ему так: "При окончании школы обнаружил особую склонность к изящным искусствам"». Девочкам эти слова понравились, и они мне рассказали об этом. Но я очень стыдился, хотя и чувствовал справедливость мнения учительницы. Тем временем (1931 год) в этих словах было нечто постыдное, чуждое жизни и, даже, как бы враждебное ей. Ребята, узнав про эту склонность к изящному (хотя официально аттестат был зачитан на выпускном акте, после чего, на большом выпускном вечере в клубе железнодорожников, я выступил в жанре художественного чтения — читал рассказ Зощенко «Баня»), дружно смеялись, разумеется, безо всякой злобы, и, на всякий случай, я получил пару ударов по затылку, к чему привык за годы пребывания в школе, ибо был всегда самый маленький по возрасту в классе, худой, щуплый мальчишка. Звали меня «молекула», что безумно обижало, ибо в это вкладывалось понятие ничтожности, мизерабельности; всякий мог меня обидеть и, почти всякий, обижал, ибо тем самым показывал свою силу и положение в классе. Как видно, подобное дело свойственно всему роду человеческому и заимствовано из животного мира. Помню картинку: лев лежит, отдыхая в тени, львица — недалеко, также на хорошем местечке, дети — на солнце, занимая места по возрасту и силе. Подобное дело и в казарме, и (судя по книгам) в тюрьмах, лагерях, колониях и пр. По этому же принципу устроены все политические партии, предназначенные, как известно, для защиты справедливости, свободы, равенства и братства. Сильный и, особенно, группа сильных (сама тоже дифференцированная) выстраивает в ряд по принципу убывающей силы всех, доступных действию ее власти. Закон жизни — очевиден. До сих пор я помню эту учительницу — больше, чем какого-либо иного своего преподавателя, ибо в ней, в ее характере жили добро и любовь, которые коснулись и моего сердца, что не мешало ей, впрочем, делать мне очень резкие замечания за мои шалости и дурные поступки в школе (были и такие). Да! Еще любопытно — она никогда не смеялась. Редко-редко улыбалась, улыбка была мимолетная, лицо всегда серьезное, как бы сосредоточенное на чем-то, что лежало внутри, на душе ее. Читал Русскую поэзию ХГХ века: Державина, Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Майкова, Некрасова, даже слащавого Плещеева, А. К. Толстого, Тютчева, Фета... Они пели Человека, благородство его страстей, клеймили и осуждали всяческую низость, пели Россию, ее народ, пели кормильца- крестьянина, пробуждая в нас чувство сострадания к ближнему. Пели Природу — видимый 377