Мушкетер поневоле

— А почему ему целовал и припасы давал? — я рукой показал в направлении березки, где висело местное украшение и достопримечательность. — Первуша — твой человек, и он сведения дал, где у «лиса» нора. У тебя сколько людей? Чего не поднял, и не прихлопнул их, как мух навозных. А я знаю почему: серебришко припрятал, утварь золотую сховал, надеешься смуту пересидеть да отлежаться. И всем лижешь сраку, говножор. Пёс ты вонючий, а не пастырь. Выйди вон, разговора не будет, не по чину.

— Шо, сынишка Захария Шелопутного решил «третьим» стать?

— Захария я не знаю, мать моя Анна, такого имени не упоминала. Отца своего не знаю, умер он еще до меня.

— Анютки Белозерской сын? Родила-таки?

— Как видишь.

— Клянись на кресте!

— Я — варвар, и войско у меня варварское, есть протестанты, из тех, кто принял «Нантский эдикт», о свободе вероисповедания. Все — добровольцы, присягу давали мне. Засунь свой крест куда подалее, мне твой синод до одного места. Ты, что, считаешь, что я не знаю: зачем Филарет в патриархи влез? По женской линии желает своему Мишке трон передать? И что с синодом у него все оговорено? Безродный будет править Россией? Вы все там, в Синоде, с дуба рухнули!

— На Москву пойдешь?

— Не твое дело, куда я пойду. Царишка у вас чахленький получится: ни роду, ни звания, все, за что брался — проваливал, а атрибуты власти сам Филарет Владиславу отдал. Так что, в Москве делать нечего.

— Есть чего в Москве делать. Лыкова да Воротынского, с Мстиславским да Трубецким, а также Голицина, Романова да Шереметева на кол посадить.

— Сажайте, я здесь причем?

— Войско у тебя ходкое, а в Москве буча зреет, и склады пусты. В перву голову Ваньку Воротынского на кол надо, он Шуйского-младшего отравил. Они Гермогена в Чудове заточили, а Филарет в плену. Владислава на трон призвали, да Гермоген уперся. Их, псов, дело!

— Ишь, как заговорил! Ну, собирайся, учти, чтобы двигаться быстро, у меня карет нет.

Собирались мы трое суток подряд, причалов здесь мало, а требовалось выгрузить и собрать повозки, на резиновом ходу, снабженных амортизаторами, независимой подвеской и стабилизаторами. Все повозки вооружены пулеметами. Эдакие тачанки буденовские. Никодим своих монахов тоже на коней посадил. Там, под Москвой, сейчас положение серьезное: туда прибыло польское войско во главе с гетманом Ходкевичем. Против него воюет два ополчения: одним командует князь Трубецкой, вторым — князь Пожарский. Однако первый из них практически отошел от ратных дел, занимается интригами. По слухам, разведку, как обычно, никто не ведет, на помощь Ходкевичу спешит из Смоленска большой отряд. Воевода псковский Иван Хованский принимать участие в походе отказался, сослался, что поставлен Псков боронить, но письмишко в Москву направил, причем прибыло оно даже быстрее, чем мы попали в Москву. Двигались мы через Старую Русу и Ржев. Задержались из-за того, что под Зубцовом обнаружили и разбили польский отряд, численностью около 5 000 человек. Сам Зубцов и его крепость сожжены и разграблены поляками давно. Сутки на это потеряли, подошли ночью 11 сентября к Сторожевскому монастырю, и окружили его. Это была ставка гетмана Ходкевича. Об этом мы узнали от пленных под Зубцовом. Монастырь на горке, поврежден, правда, предыдущими штурмами, но рва нет. Водовозная башня сильно разбита артиллерией, а «воротная», с двумя воротами, не рассчитанными на гексоген, быстренько предоставила нам проход вовнутрь. Поляки попытались прорваться в сторону скита, но попали под огонь с трех сторон, остальное «доделали» монахи и штурмовые группы. Монастырь стал нашей ставкой. Вдруг, гляжу, а «наш» Никодим с кем-то целуется, в такой же рясе, да на голове у попа шапчонка, которую я уже где-то видел. Собственно, это не шапка, а такой хитон, с огромным золотым гербом византийским. Патриарх! Вот самка собаки. Подхожу, сделав знак своим.

— Кто это, Никодим?

— Его святейшество патриарх Филарет.

— Ты же говорил, что он в плену, а он в Ставке польской отирается! Шел полякам помогать снять осаду с Кремля. Отойди в сторонку, Никодим. Испачкаешься! — я перешел на норманский, — Отделение! В одну шеренгу становись! На прицел! — теперь на французском.

— Федор Захарьин-Юрьев! Где и кому ты передал державные реликвии Рюриков? Переведи, Никон!

Тот перевел, а побелевший патриарх ответил.

— Где ставка Владислава?

— В Варшаве, он почти никуда не ездит.

— Реликвии там?

— Да.

— Сюда прибыл с гетманом?

— Да.

— Взвод, по предателю, пли! — прогремел залп, — Не отпевать, сжечь, а прах развеять. Никодим!

— Да, Рюрик! — он впервые меня так назвал.

— Ты понял мой приказ?

— Да, князь Андрей, понял.

— Так и действуй. И вот что, пошли своих в Москву, они свободно, гляжу, передвигаются. С Дмитриями надо переговорить, иначе столкнемся, а кто их ночью разглядит. Дай знать, что польские резервы мы схарчили, и Ставки с гетманом больше нет. Да пусть твои много не болтают, толковых пошли.

— Хорошо, князь Андрей, сделаю.

— Отправишь своих — заходи, а то что-то ты молчаливым стал. Ответь, что не так.

— А все не так! Зайду!