Мурманский сундук.Том 2

— Хороший, не то слово. Судьба у него нескладная только. На днях он узнал, что мать Верочки лишили родительских прав, теперь Верочку отправят в детский дом. Ермил переживает. Он так привязался к ней.

— А бабушка одна останется?

— Наверное. У неё и родственников никаких нет.

В фойе вышли Алик и Зина. Алик отдувался, лицо было красным.

— Вот духотища, — проговорил он, махая перед лицом рукой. — Вентиляции нет…

В фойе появился Вася Казанкин. Увидев Лыткарина, раскрыл до ушей рот, и устремился к нему.

— Привет, Лыткарин! — издалека крикнул он.

Подойдя ближе, поздоровался с Валей, кивнул головой Зине и Алику, поняв, что это одна компания.

— А я тебя ищу, — обратился он к Саше. — Словно чувствовал, что ты на танцах.

— Что-нибудь случилось?

— Да вроде бы особого… Я к Ермилу заходил. Полина Андреевна сказала, что он ушёл к Вере. Бабушка у неё заболела, пошёл узнать, может, нуждается в чём.

— Наверное, она заболела из-за того, что мать Веры лишили родительских прав.

— Ты знаешь уже? — удивился Казанкин. — А я только сегодня узнал от Полины Андреевны. Ей Ермил сказал, что мать совсем не переживала на суде и сказала, что государство у нас доброе и может детей воспитать не хуже родителей. В детдоме Верочке будет хорошо, о ней будут заботиться. А она, мать ещё молодая и ей тоже пожить хочется в своё удовольствие.

— Пьяная была на суде?

— Говорят, язык заплетался.

— Значит, теперь девочку отдадут в детский дом, — проговорила Валя.

— Решил так суд, — ответил Казанкин. — А мне её жалко. Помнишь, Саша, как мы её нашли? Вот ведь случай… Муана Лоа. А она смелая девочка — не побоялась одна сидеть в темноте.

Казанкин расстегнул новое пальто, показывая недорогой костюм, белую рубашку. Его черномазая образина сияла радостью.

— Вы ещё долго будете на танцульках? — спросил он у Лыткарина.

— Долго? — спросил в свою очередь Саша Валю.

— Давай ещё один танец станцуем и пойдём, — предложила она. — Ты меня проводишь?

— Что за вопрос? — удивился Лыткарин.

Казанкин стал прощаться.

— Я так пришёл — думал тебя увидеть, — говорил он Саше, когда тот одевался. — Дома скучно показалось, читать неохота. Скорее бы в армию. Перемена места жительства — великая вещь, — изрёк он. — Когда в Истре жил — надоело, приехал сюда — надоело. Может, и везде надоедать будет? — обратился он к Вале.

— Если рядом будут хорошие друзья, не надоест, — убежденно ответила Валя.

18.

Пришёл декабрь. Отпраздновали день Конституции, проводили старый год, встретили новый. Погода установилась морозная, ясная. Снегу выпало много, ребятишки катались на лыжах, и горка на другой стороне реки звенела от ребячьих голосов, и снег искрился под лучами ослепительно белого солнца.

В штамповке работать стало легко. Окна закрыли, оставив в углу небольшую щель для притока свежего воздуха. Её иногда прикрывал Сеня Дудкин, сидевший рядом. Он был потешный малый, совсем незлобивый, но за себя постоять мог.

Саша помнил, как однажды во время перерыва на ужин, он заснул, пригревшись в боковом приделе на листе фанеры. Никоноров Мишка, не пропускавший ни одного случая, чтобы не потешиться над кем-либо и не превратить заурядный случай в смешной, в оголовке печи достал сажи и разрисовал спящему Сене лицо.

Когда Сеня продрал глаза, сел за станок, громко зевая, и бригада увидела во всем великолепии его курносое лицо, разрисованное индейскими знаками, гоготу не было границ. Сенька понял, что смеются над ним, но не сообразил над чем именно. Только тогда, когда он, проштамповав минут десять, появился перед водопроводным краном и в зеркале увидел лицо понял, над чем потешались штамповщики.

Ни слова не говоря, он подошёл к Мишке, вытащил его сухое тело за шиворот из-за станка и вынес в коридор.

— Ты? — спросил он у Никонорова.

— Сеня, ты чего? — дрыгал над полом Мишка ногами, стараясь освободиться из геркулесова зажима Дудкина. — Чего я?… я? Не надо, Сеня!

— Признавайся — ты?

Мишкина шея от туго схваченного воротника стала красной.

— Ну, я, отпусти… задыхаюсь…

— Хорошо, что признался, — отпустил его Сеня.

— А если бы не признался? — пришёл в себя Мишка и отряхивался, как мокрая курица. — Что бы было?

— А вот что? И Сеня занёс мощную длань над Мишкиной головой

— Ладно, ладно, — подставил руку Мишка. — Раскипятился. Уж и пошутить нельзя.

Мишка потрогал лицо, словно оно тоже было в переделке, открыл кран и попил воды. Сенька подошёл к нему:

— Да ты не злись, Миша. Я тоже так. Я не в обиде.

Работал Дудкин хорошо, прилежно. Даже тогда, когда другие перекуривали, спасаясь от несусветной жары, он частенько оставался за станком.

Однажды прибежал взъерошенный Колосов.

— Сынки, — с ходу возбуждённо начал он, ворвавшись в штамповку. — Кто дежурный?

— Я, — ответил Новоиерусалимский, вскидывая от станка чумазое лицо.

— Сынок, давай марафет наведём. Чтобы здесь было всё, как положено. Уберите ящики с бусами. Что они проход загромождают… Вообще, вообще порядок…

— Что случилось? — спросил Фунтиков, прерывая работу и смазывая иголку маслом.

— Позвонили из редакции, корреспондент едет, о вашей бригаде писать будет и сфотографирует передовика.