Мурманский сундук.Том 2

— Всю их жизнь знаю. И Веруньку, и всех, всех… Отец девочки давно уехал куда-то и там сгинул.

— Он что их бросил?

— Кто знает? Получается, что бросил. Ольга, мать девочки, в девках красивая была, а какой работницей слыла! Позавидуешь. На ткацкой фабрике её портрет всегда висел на Доске почета. Такая была, стало быть, знатная ткачиха. Норму перевыполняла, да что говорить — многостаночницей была. Разные собрания, совещания, обмен опытом… Не совладала с зелёным змеем. С него всё и приключилось. Загуляла она. Компании, вечеринки, рестораны, разные другие сборища, привыкла, ударилась в веселье.

Дочке-то годик был, наверное, может, два, махонькая ещё была, вот здесь в песочке ковырялась с лопаточкой, хорошенькая такая девочка, ласковая. Бывало, подойдёшь, спросишь, как её зовут. Она поднимет глазёнки голубые и скажет: «Вела»…

Муж Ольгин узнал её похождения, разругался, говорит: бросай свои вечеринки, живи, как люди, иначе, говорит, брошу тебя, уйду, жить с тобой, такой подлюкой не хочу. Она немного присмирела, а потом продолжала крутить и выпивать. Ох, уж эта выпивка, сколько рюмка водки сгубила хороших людей. У нас в слободе жил один… работал большим начальником, а на грудь принимал изрядно, тоже пропал, скатился до рядовых, а потом жизнь кончил нехорошо.

Женщина замолчала, вытерла губы рукой.

— Ну, муж Ольгин, кому такая жизнь понравится, собрал свои манатки и укатил, куда укатил, Бог знает. Сначала алименты на дочку присылал, а потом бумага пришла, что, значит, умер он или ещё что. Ну, вобщем похоронили его. Так Вера и стала сиротой. А Ольга ещё сильнее вдарилась в выпивку, с одним пожила, с другим, с работы скатилась. А теперь совсем запойная стала. Все мужики у нее паслись….

— А где ж теперь она работает?

— Да где! На производстве такую пьяницу держать не будут. Работала, где придётся. В магазине уборщицей, дворничихой… Ей ведь деньги не плати, дай только выпить. Когда запивает, на работу по два-три дня не выходит, а то и больше. Вот такие, сынок, дела…

Женщина взялась за ведра.

— Девочка, конечно, предоставлена самой себе. Бабка — та старая. За ней самой пригляд нужен. И с дочерью тоже мучается… Горе одно…

— И никто не может помочь?

— Не знаю. Писали жители, и милиция не раз приходила. С месяц назад приходила женщина какая-то молодая, говорили из района, всё спрашивала соседей, как и что… А разве с Ольгой теперь сладишь! Мужичка прямо стала. Лицо красное, глаза навыкате, голос, как труба иерехонская… Она забьёт в два счета. Ей пса цепного надо, чтобы сладить. Но та женщина, видно, не зря приходила. Вызывали Ольгу в район. Но мало, видать, на неё подействовало. Также продолжала пить. Сейчас уехала куда-то. Дочку матери оставила. Воспитывай, мать!.. Нуф, пойду, — спохватилась вдруг женщина. — Совсем заболталась. Мне еще скотину кормить, поросёнка… Спасибо тебе, хлопчик.

Она подняла вёдра и, стараясь не расплескать воду, спустилась в овражек и завернула за угол ограды.

Саша выкачал воды и принёс в дом, поставил в террасе на лавку.

— Спасибо тебе, сынок, — сказала бабка Евдокия. — Вот уж спасибо.

Ермил сидел за столом рядом с Верой и что-то рисовал на листе бумаги.

— Вот это дом твой, — говорил он, — а это сирень, цветы, а это дорожка, по которой ты ходишь в школу, давай школу ещё нарисую…

— Папка, — сказала Вера, рукой обняв его за шею, — нарисуй мне птицу?

— Я птиц плохо рисую. Зачем тебе птица? Давай другое нарисую.

— Нет, нарисуй мне птицу, с большими крыльями. Пусть, какая получится. На тебе листок, на новом нарисуй?

Ермил ощущал на своей щеке горячее дыхание девочки и тепло её руки на плече.

— А ты любишь птиц? — спросил он, думая о другом.

— Люблю.

— А каких ты больше любишь?

— Всех люблю. А больше журавлей.

— Ты их видала?

— Журавушек? Видала. Бабушка о них мне рассказывала сказки, правда, баба? Они всегда осенью пролетают над нашим домом. Я всегда бегу к окну посмотреть, как они летят.

— А почему ты их любишь больше остальных?

— Не знаю. Наверно, потому, что у них есть дом. Они всегда летят домой. Все вместе и никого не бросают… Рисуй, рисуй! У тебя получается. А говорил, не умеешь. Я видала журавлей на картинке. Похожи очень.

Ермил выводил мягким карандашом линию крыла, рука его дрожала, и черточки получались волнистые.

Вера захлопала от восторга в ладоши:

— Получается, получается! — радостно закричала она. — У тебя получилось, папка!

Бабка Евдокия сидела тихо на своем стуле и вытирала глаза концом платка. Глаза были мокрые и морщины лучиками собрались у глаз, а рука с блестевшей тонкой кожей и синими венами дрожала на тёмном в мелкий цветочек платье.

— Готов твой журавль, — сказал Ермил, отдавая Вере бумагу.

— Я завтра в школе его покажу, — сказала Вера, беря рисунок. — Можно?

— Покажи. Он немного нескладный.

— Складный. Мне такого никто не рисовал.

— Я тебе ещё нарисую, — сказал Ермил. — А теперь нам с Сашей надо идти. Уже темнеет.

— Так чайку и не попили, — вздохнула бабка Евдокия и покачала головой. — Вы не обессудьте!

— В следующий раз, бабушка, обязательно попьём, — поообещал Ермил.