Мудрость смерти

Не думаю, но … во мне крепнет убеждение, совсем не линейно-поступательно-последовательное, с отступлениями, со спотыканием, с зигзагами, с тысячами сомнений, во мне крепнет убеждение, то высокое, трогательное, трепетное, хрупкое, можно продолжать и продолжать, что есть в человеке, не ждёт нас там, впереди, за поворотом (приблизительно так писал С. Аверинцев о времени С. Вейль, которое или впереди, или его не будет никогда), не ждёт по той причине, что если его не было в прошлом, если нет его сейчас, то не будет никогда, во мне же год за годом, всё сильнее к старости зреет убеждение, то высокое, трогательное, трепетное, хрупкое, что есть в человеке, можно продолжать и продолжать, всегда было, было в прошлом, есть сейчас, будет в будущем, будет ещё и по той причине, что в истории мировой цивилизации был Иисус Христос (подчёркиваю, не в истории христианской цивилизации, а в истории мировой цивилизации), и он каждый раз будет возникать из пепла, чтобы напоминать о сострадании к страждущему, а это в сущности и есть реальное противодействие Силе.

Кто знает, может быть Судьба не смеялась над Ахиллесом, точно также, хотя и в другом смысле, она не смеялась над кентавром Хироном, может быть, «Ахиллесова пята» оказалась спасительной, именно она помогла ему понять, что в мире есть не только его страдание и боль, но боль и страдание других, есть страдание старца Пелея, у которого судьба отняла многих сыновей, но и этого ей показалось мало, она отняла и самого главного, самого любимого, Гектора, и он знает, что это начало разрушения Трои и гибели многих его родных, но «здесь и сейчас», вопреки всему, он думает только о том, как выполнить своё человеческое предназначение, похоронить по-человечески любимого сына Гектора.

Греки были великими и многоликими, и кто знает, может быть их величие было продолжением их наивности, их непосредственности, их «не знали стыда». Знаменитого борца Диагора, победителя Олимпийских игр, греки в знак почтения, несут на руках и, смеясь, кричат ему: «Теперь умри, Диагор! На земле ничего славнее уже нет, а на небо всё равно не взойти».

Выполнил, что намеревался, добился славы, можно умирать.

А как быть с теми, кто намеревался, но славы так и не добился?

Кто знает, может всему этому доблести, понятию героя и героической судьбы они учились у Гомера, а позже у греческих философов, трагиков, политических реформаторов. Но у Гомера, а позже у греческих философов, трагиков они учились ещё и пониманию того, что есть предел Силы, даже если речь идёт о Зевсе, громовержце и держателе молний.

Кто знает, может быть основу «гомеровского вопроса» должен включать вопрос о том, почему Гомер свою великую поэму написал не столько о подвигах Ахиллеса, сколько о его гневе и смирении, о том, что поражение, куда выше (глубже, человечнее) чем победа над другим, которая только опустошает душу.

Кто знает, может быть «чудо Древней Греции», и есть, прежде всего, чудо Гомера, чудо его первой книги, чудо великого героя с беззащитной (по-человечески), уязвимой «пятой».

C. ШАГ В СТОРОНУ: ПРОМЕТЕЙ И ИО

В моей условной иерархии великих греков, Эсхил идёт сразу за Гомером, перед Сократом (далее, вне иерархии, Солон, Платон, Сапфо, Софокл, Аристотель).

«Эсхиловский вопрос» – продолжение моего «гомеровского вопроса», хотя Эсхил не столь легендарен как Гомер, поскольку о нём многое известно.

Через образ Прометея, Эсхил прозрел трагедию как жанр, как «козлиную песнь», которая вычленилась из оргиастических, экстатических ритуалов и, шире, прозрел трагедию как онтологию человеческого существования. «Прикованный Прометей» Эсхила и есть мой «эсхиловский вопрос», моё изумление и мой восторг.

Многие из персонажей (богов) древнегреческой мифологии оказывают на меня почти терапевтическое воздействие своей беспечностью и беззаботностью. Особенно, Афродита и Гефест, муж и жена, самая красивая из богинь и самый уродливый из богов. Не брак, а сплошное плутовство, сплошные комические репризы на потеху олимпийской тусовки. Афродита, понятно, искушает любовью всякого, кого она сочтёт достойным этой участи, а то, что смертные так уязвимы, а потом страдают от неразделённой любви, её только забавляет. Что до хромоногого уродца Гефеста, то он забавляется по-своему, не столько попадает в пикантные ситуации, сколько сам их создаёт, способен смеяться и над собой, и над другими.

Принципиально иная мифологическая семейная пара, Зевс и Гера, никакого плутовства, всё должно выглядеть весьма пристойно. Мне всегда казалось, что своим притворством и лицемерием с одной стороны, унылостью с другой, Зевс и Гера предвосхитили многие современные семьи.

Зевс ненавистен мне своей всесильностью, своей карающей молнией, своей сексуальной вседозволенностью.

Зевс ненавистен мне своей неуязвимостью.

Столь же ненавистна мне Гера, хитрит, изворачивается, безжалостна (даже на фоне не знающих жалости греческих богов) к своим соперницам, но перечить Зевсу боится, при случае прячется за маской послушной, добропорядочной жены.