Мудрость сердца

Этой вставкой в произведение, очевидно обреченное на невнимание со стороны большинства его почитателей, Бальзак, подобно возводящему храм средневековому каменщику, оставляет зримое свидетельство своего секретного посвящения в таинства. Даже не передохнув, он тут же, словно специально указывая на высокую важность этого места, упоминает «Божественную комедию» Данте – мистический словесный храм, хранящий великую розенкрейцеровскую тайну Средних веков. Однако почему он прибегает к следующей весьма странной формулировке? «В „Божественной комедии“ у Данте, быть может, была какая-то смутная интуиция этих сфер, которые начинаются в мире скорбей и поднимаются кольцеобразным движением до самых небес». Это утверждение озадачивает меня. Почему «смутная интуиция»? Автора ужаснула дерзость Данте? Или это недавнее влияние «Будды Севера», как он называет Сведенборга? Несомненно, Бальзак прекрасно знал произведение Данте. В «Изгнанниках», последней части трех сочинений, образующих «Le Livre Mystique»[150], он описывает эпизод из жизни Данте, случившийся во время его пребывания в Париже при посещении лекции, прочитанной в старом Коллеже Четырех Наций знаменитым Сижье, «самым известным доктором мистики и теологии Парижского университета». Но, возможно, настоящий ключ к «смутной интуиции» заключается в том, что следует за изложением теории ангелов, а именно в рассуждении о роли любви. Для Ламбера, говорит Бальзак, «чистая любовь, такая любовь, о которой мечтают в юности, была встречей двух ангельских натур. Поэтому ничто не могло сравниться с тем пылом, с каким он мечтал встретить ангела-женщину. Кто лучше, чем он, мог внушить и чувствовать любовь?» Как ни странно, хотя Луи Ламберу предназначено встретить любовь и быть любимым как раз таким в точности ангельским созданием, какое он искал в мечтах, но союз двух сердец трагически оборван, и Луи лишается предмета своей любви. Недолгий промежуток между появлением «Луи Ламбера» и «Серафиты» имеет не только естественный характер, вызванный художественным вызреванием замысла. Скорее, как мне кажется, это разница во времени (бесконечной длительности или краткости) между одним воплощением и другим. Как человек, Луи не завоевал права жениться на ангеле во плоти. Его сумасшествие, которое начинается как раз накануне свадьбы, поначалу напоминает, скорее, добровольную ссылку в чистилище в порядке подготовки к еще более высокому союзу, который грядет, когда Луи, перевоплощенный в Серафиту-Серафитуса, решается на брак с Небесами. «Случайное разделение наших двух основ» – одна из фраз, которой пользуется Бальзак, описывая патологическое состояние Луи, – известно индийцам и тибетцам, и причины, вызывающие его по их мнению, значительно отличаются от научных объяснений, предлагаемых нам психопатологией. Каталептические состояния, обозначившие внезапный переход Луи от «чистого идеализма… к самой обостренной чувственности», были так же знакомы Бальзаку, как эпилептические припадки, описанные Достоевским. «Экзальтация, в которую его привело ожидание величайшего физического наслаждения, еще более усиленное целомудрием тела и силой души, наверное, и дала толчок к кризису, ни причина, ни следствия которого неизвестны», – говорит Бальзак. «Необыкновенно было только то, – подчеркивает он выше, – что у Луи до этого ни разу не было приступов этой болезни, хотя к ней предрасполагали и его привычка к экстатическим состояниям, и сущность владевших им идей». Об этом, конечно, Бальзак мог говорить, не опасаясь опровержения, поскольку исходит из своего личного опыта. Тот, кого в возрасте четырнадцати лет вернули к родителям блуждающей в ночи сомнамбулой, достаточно компетентен, чтобы описывать связь между экстазом и каталепсией. Луи Ламбер говорит: «Глубокое размышление, всепоглощающий экстаз… это, быть может, каталепсия в зародыше». Произнесено это было в ходе обсуждения любимой у них с автором темы, ведь, как пишет Бальзак, эти двое «страстно увлеклись каталепсией».