Московский завет

Он видел свет. Это было не пламя, ослепляющее привыкшие к темноте глаза, и даже не пробивающиеся сквозь щели упругие солнечные лучи. Свод тюремного каземата расцветал мягкими искрящимися волнами, отчего кукольник вспомнил так полюбившуюся зарю на море, время, когда солнце еще не взошло, но его лучи уже просвечивают через черное зеркало вод.

«Как странно приходит смерть, - подумал кукольник, с удивлением наблюдая, как истаивают грубые формы окружающих предметов, заменяясь глубоким свечением. - Мир очищается, словно луковица от шелухи, но чем глубже проникает твой взгляд, тем горше слезы прощания…»

- Я видел твои новые куклы. Они - великолепны.

Голос был проникновенно знакомым, с такой трепетной нежностью могут говорить только близкие люди после долгой разлуки. Да еще, пожалуй, тайные посланники небес - ангелы…

- Боже мой, Эрнст, как ты здесь оказался?

Неожиданно для себя кукольник легко поднялся с брусчатого пола и шагнул навстречу высветившейся в углу фигуре.

- Все-таки оставил свое капельмейстерство в Бамберге? Не забросил ли знаменитые вигилии в винном погребке? Как очутился в Москве? Примкнул к французам, но ты же всегда презирал Наполеона? Но что ты делаешь здесь, в Вороново?

Вопросы путались, потому что кукольник упрямо задавал их один за другим, и, не дожидаясь ответа, продолжал спрашивать снова. Необъяснимым для себя образом он знал, что не умрет, не канет в небытие, пока на свои вопросы не получит ответов посланника. Поэтому всеми силами боролся за слова, как за жизнь.

Гофман подошел к арестантскому столу, поднял опрокинутый табурет, присел, взял смятые, исписанные торопливым неровным почерком бумаги, пробежал по ним глазами…

- Почему ты не написал в истории своей жизни о самом главном? Ни слова не сказал о том, ради чего и начинал это повествование?!

- Я не успел… Нет, не так, я не решился… - нехотя признался кукольник. - Со мной, как видишь сам, кончено, а ей еще жить да жить… Возможно, полюбить и стать счастливой. Так скажи, Эрнст, к чему мне становиться пятном на ее светлом имени?

- Друг мой, это несправедливо! Более того, я считаю, что имею дело с чудовищным и нелепым заблуждением, ослеплением сердца! - Гофман негодовал, яростно тыча пальцем в испещренный лист. - Смотри же, смотри, не твоей ли рукой здесь выведена заповедь самого Вергилия, про то, что смерть это всего лишь наваждение злых и враждебных человеку сил? Не сам ли подтвердил, что миром правит любовь?

- Как бы хотел верить…

- Бог мой, как этого мало! - Вспылил посланник, не сдерживая негодования. - Знаешь, сколько раз она пыталась освободить тебя из каземата? Сколько выплакала слез, а при первом же удобном случае, сбежала от своего стража, очертя голову ринувшись в ночной лес? Разве не любовь ее сподвигла на это?

- Как? Она оставила обоз и направилась сюда? Но окрестности кишат мародерами, дезертирами и разбойниками всех мастей, а по лесам уже сбиваются волчьи стаи…

Сию же минуту кукольник подскочил к Гофману и, ухватив за лацканы фрака, принялся судорожно трясти капельмейстера.

- Скажи, ответь мне немедленно, что с ней теперь? - и, не дожидаясь ответа, кукольник продолжил наседать на посланника. - Мне надо выбраться из каземата, освободиться, бежать ей навстречу!

Но тут к мастеру кукольных дел возвратились воспоминания о том, что он задыхался в объятом пламенем каземате, и на его глазах истончилась природа окружающего мира. Значит, он был уже мертв и никаким образом не мог выбраться из тюрьмы, ставшей его могилой.

- Заклинаю тебя всеми силами земли и неба, только ответь мне, жива ли она? - взмолился кукольник с отчаяньем обреченного человека. - Я так виноват, что ее подвел, решив объясниться с Ростопчиным, дерзнув просить руки его воспитанницы…

Кукольник обхватил голову ладонями и, опускаясь на пол, тяжело простонал:

- Почему я не послушал ее, когда она предложила просто скрыться из Вороново, исчезнуть в пестрой ленте беженцев, вдвоем раствориться на краю Земли… Глупец, я променял нашу свободу и любовь на ничего не значащие приличия! Хотел, чтобы все было по-человечески, но понимал ли тогда, что имею дело со зверем? Нет, добровольно и не противясь, я предал свою душу…

Взглядом, полным отчаянья, он посмотрел на хранившего молчание посланника и стал не говорить, а проронять слова:

- Вот тогда Ростопчин напомнил мне, кто я есть на самом деле. Самозванец… беглый холоп… возомнивший себя художником раб… крещеная собственность…

На этих словах кукольник вспылил, решительно встал во весь рост и, откинув волосы с глаз, гордо заявил:

- Я мэтр пупаро Сальватор Роза! Виртуоз магателли, бураттини и марионетте, первым в мире поставивший кукольную «Божественную комедию» Данте! И ты, мой друг, Бамбергский капельмейстер, тому свидетель!

Теперь в голосе кукольника не было ни тени сомнения, ни нотки страха. Исчезла былая бледность лица, а прежде уставшие глаза горели с прежней страстью: