Московский полет

Они выпили, а я сидел, тупо глядя перед собой в белую скатерть стола. Все, что она сейчас сказала, было, наверно, правдой.

А она поставила пустую рюмку и повернулась ко мне: – Мама хочет с тобой проститься. Я обещала привезти тебя. – В одиннадцать вечера?– удивился я.

– Ничего. Она ждет. Утром она уезжает в отпуск.

37

Перед зданием «Литературной газеты» в Костянском переулке оглушающе гремели отбойные молотки. Рабочие вскрывали мостовую, грохот и пыль летели на несколько кварталов в округе. Я выскочил из такси возле ремонтного барьера, сквозь пулеметный треск отбойных молотков пробежал по разбитому асфальту, как по льдинам в ледоход, и нырнул в фойе «Литературной газеты». Здесь, как и во всех советских учреждениях, тоже торчал вахтенный охранник. Но на мне была бирка «INTERNATIONAL PRESS», и я беспрепятственно прошел к лифту.

И оказался в редакции газеты, которая тридцать лет назад опубликовала мою первую статью и в которой я потом печатался десятки раз.

Но сейчас у меня не было времени на сантименты, я поднялся лифтом на пятый этаж и толкнул дверь с табличкой «М.Ю. КНЯЗЕВА» – та самая Князева, с которой три дня назад я столкнулся в Доме кино на заседании оппозиции советского парламента. Двадцать лет назад мы с ней в обнимку ходили в редакционное кафе, а теперь ее секретарша встретила меня точно так, как секретарша Андрея Смирнова: – Марина Юрьевна занята. Вы кто? Я мысленно выругался сразу на двух языках – и по-русски, и по-английски. Черт возьми, все мои московские приятели обзавелись секретаршами, ассистентами и персональными кабинетами, а я как был бездомным в России, так и остался бездомным – даже в США при всех моих книгах на двенадцати языках! И, возможно, дело тут не в режимах и социальных системах, а просто в моем е…характере.

Я назвал секретарше свою фамилию и тут же услыхал громкий крик из приоткрытой в кабинет двери: – Вадим, заходи!

Я шагнул в кабинет. Марина Юрьевна действительно была занята – она варила кофе по-турецки на маленькой плитке в медной джезве. При этом она одновременно говорила по двум телефонам и кивком головы показала мне на кресло. Я сел, огляделся. Все стены – в книжных полках со словарями, справочниками, энциклопедиями и газетными подшивками, рабочий стол завален свежими типографскими оттисками и отпечатанными на машинке статьями. Сбоку от письменного стола, на низком столике – пишмашинка «Олимпия». Все-таки примечательно, насколько отличается журналистская техника в разных странах, подумал я. Шесть лет назад несколько европейских издателей пригласили меня в Европу, это был рекламный тур для моих «KGB's dogs», и мы с Лизой побывали тогда в Голландии, Бельгии, Англии, Норвегии, Франции, ФРГ и Израиле. И уже тогда, давая интервью в модерновых редакционных офисах голландских, бельгийских и норвежских газет, я видел у них компьютерное оборудование, аналогичное американскому, то есть то, что нашим русским газетам в те годы и не снилось. А в Лондоне, этой всемирной Мекке литературы и журналистики, в редакциях Times и Guardian журналисты сидели все вместе, в одном зале, в жуткой тесноте, и печатали свои статьи на допотопных механических «Ундервудах», про которые мы в СССР давно забыли. Таким образом, уровень технической оснащенности советской журналистики я бы расположил между америко-голландским и британским: хотя у советских журналистов нет компьютеров, но зато у них есть отдельные кабинеты. Как у Князевой.

Невольно прислушиваясь к ее телефонным разговорам, я понял, что на одной линии у нее Нью-Йорк, собкор «Литгазеты» по США, а на другой – Кремль, пресс-бюро во Дворце съездов. При этом с Нью-Йорком Марина говорила нормальным голосом, а в Кремль ей приходилось кричать, потому что слышимости почти не было.

То разговаривая, то крича, Марина одной рукой налила мне чашку кофе, потом ладонью прикрыла нью-йоркскую трубку и сказала:

– Извини, у нас сегодня бардак – мы же выходим по средам. – И снова в трубку: – Алло! Фотографию Миши Барышникова мы уже дали в прошлом номере. Но если б ты мог взять у него интервью… Он сказал недавно артистам своего театра, что ощущает потребность переоценки прожитого. Что он имел в виду? Попробуешь? Ну, пока. – И закричала во вторую трубку: – Алло! Алло! Кто сейчас выступает? Опять Горбачев?! Что-нибудь толковое? Я говорю: толковое что-нибудь? Ч-черт? – и она в сердцах брякнула трубку о телефон, сказала мне: – Ну, ты представляешь? Кремля не слышно! Дожили! Я не знаю, как он думает перестраивать эту страну, когда тут даже телефонные линии прогнили! Как ты живешь?

– Мариша, – сказал я. – Ты моя последняя надежда. Не могу дозвониться Ельцину. Он мне сам дал свой телефон и обещал интервью. Но я звоню вторые сутки – телефон молчит, как могила.

– Ельцина я тебе дать не могу, но могу дать Бочарова, – с ходу сказала Марина таким тоном, словно распределяла дефицит в сотой секции ГУМа.

– А кто такой Бочаров?