Морис Торез

«Представители Комитетов освобождения тридцати семи департаментов Франции, собравшись в Авиньоне, потребовали, чтобы Морису Торезу было разрешено возвратиться во Францию.

Морис Торез! Я постоянно вижу его выступающим на крупных политических конференциях накануне войны — в Виллербане, в Иври, в Арле… Перед моими глазами стоит его высокая фигура, я вижу, как он, произнося речь с трибуны, рассекает кулаком воздух… О чем он говорит? Он неутомимо призывает французов к единству, напоминает о том, что надвигается война, что необходимо готовиться к отпору, а для этого и надо объединить всех французов, о том, что перед лицом гитлеровской угрозы особенно необходим союз с русскими, он обличает предательскую политику, проводимую Лавалем… Да, уже в 1935 году он говорил о предательской политике Лаваля…. И больше всего он говорил о Франции, о величии Франции, о миссии Франции.

Недавно, выступая перед микрофоном на радиостанции в Гренобле, я сказал о том, что именно Морису Торезу я обязан тем, что стал таким, каков есть, и хочу публично заявить: я обязан ему военной медалью, полученной мною в 1940 году, в самые мрачные часы для нашей родины. Меня многие спрашивали затем, что я хотел этим сказать. Все очень просто.

То, что я сказал, могли бы сказать о себе многие другие. Да, нас много,— тех, кто учился в школе Тореза, тех, кому этот сын народа, ставший трибуном, преподал истинные уроки французского…

(Я приводил затем в статье примеры, о которых я уже упоминал сегодня, поэтому я опускаю их… и обращаюсь прямо к событиям 1939 года.)

…Те же самые люди, которые унизили Францию в Мюнхене, ввергли, при пособничестве пятой колонны, нашу родину в войну — без должной подготовки, без союзников на Востоке; пятая колонна, имевшая своего человека в правительстве в лице Бонне, стремясь подготовить и осуществить поражение, толкала правительство на ликвидацию всякой демократии, подстрекала его надеть намордник на прессу. Газета «Се Суар» была запрещена. Алексис Леже[16] заявил мне, что он никогда не верил в возможность союза с русскими и делал все, чтобы переговоры закончились неудачей. Мандель (да простит господь его бедную душу![17]) сказал мне: «Я считаю вас патриотом, но мы пришли к такому положению, что уже не можем избежать несправедливости». И вот тогда я встретился с Морисом Торезом. «Ты будешь мобилизован,— сказал он мне,— исполни же свой долг…» Эти слова не выходили у меня из головы, пока я был в армии, на всем протяжении войны. Я изо всех сил старался оправдать доверие Тореза. И впоследствии один только Дрие Ла Рошель посмел усомниться в моем патриотизме. Правда, по странному стечению обстоятельств, этот субъект находился в отеле «Континенталь», где он ведал пропагандой, между тем как я находился в полку, и при этом под наблюдением. Ведь вы, конечно, помните об этом, майор, вы, кто отказался передать мое личное дело в распоряжение охранной полиции, вы, конечно, помните об этом, полковник, которого все уважали за мужество, вы, конечно, помните об этом, господин главный врач, ведь вы сами указали мне доносчика, которому было поручено наблюдать за мной?

Да, много воды утекло с тех пор. И главный врач моего полка, принадлежавший в начале войны к организации «Аксьон франсез», на днях написал мне: «Я оказывал помощь (в помещении коммунистической партии, во время парижского восстания) раненным 23 и 24 августа… в частности, героическому человеку, которого звали, кажется, Лежандр, по прозвищу Огюст. Он был навылет ранен в печень и знал, что скоро умрет. И все же он ни на мгновение не пал духом, он думал не о себе, а о своих товарищах, он заботился об обороне здания. Впрочем, я уже до этого дня понял, что только в ваших рядах встречаются столь мужественные натуры, люди, которых римляне называли словом «vir»[18] …»

Вы преувеличиваете, доктор, когда говорите, что такие люди встречались только в наших рядах. Я знавал мужественных бойцов, принадлежавших к разным партиям — и католиков и сторонников де Голля. Но я понимаю вас. Да, именно таковы люди, воспитанные Морисом Торезом. И десятки тысяч таких людей были расстреляны…

Когда пятая колонна задумала уничтожить этого патриота, так сильно мешавшего лавалям и дорио, петенам и платонам[19], он по требованию своей партии принял решение скрыться от полиции, которая вела войну против мобилизованных французов: это происходило во время той «странной» войны, когда не вели войну против Гитлера. Люди, впоследствии вошедшие в правительство Виши и уже в начале войны зарекомендовавшие себя как друзья Абеца, подняли невероятный шум! Но на заводах Рено рабочие писали на стенах: «Торез не дезертировал, он — на боевом посту, во главе своей партии». И Торез покинул пункт, откуда он руководил великой антифашистской армией только тогда, когда встал вопрос о роспуске Коммунистического Интернационала. Он уехал в Москву, чтобы помочь осуществить этот акт, ибо считал его полезным для дальнейшего хода войны, для единства союзников, для интересов Франции. В 1943 году необходимо было, чтобы он поставил свою подпись под документом, оформлявшим это решение, последствия которого были неисчислимы. Торез не колебался. А все остальные разговоры на его счет — вымысел и ложь; слухи, распускавшиеся пятой колонной, о том, будто Торез находился в Германии,— злобные сплетни и провокация.

Так вот, надеюсь, теперь будет понятнее, почему я сегодня заявляю, что остался в числе непобежденных, потому что в моем сознании жили слова, сказанные Морисом Торезом: «Исполни же свой долг!» Надеюсь, меня поймут, если я скажу, что эти слова — «Исполни же свой долг!» — помогли мне написать стихи, вошедшие в сборник «Нож в сердце». Эти слова — «Исполни же свой долг!» — я старался распространять всеми доступными мне средствами, легальными и нелегальными, чтобы возродить в порабощенной Франции национальную гордость и патриотизм. Эти слова — «Исполни же свой долг!» — придали мне силу и решимость, чтобы собрать вокруг себя людей умственного труда — писателей, ученых, художников, которые сделались моими товарищами по борьбе начиная с 1940 года и до дня освобождения. Надеюсь, меня поймут, если я скажу, что каждый раз — и в час опасности и за письменным столом— я неизменно спрашивал себя: «Что скажет по этому поводу Морис Торез?» И мною постоянно руководила одна мысль — быть достойным его, чтобы тем самым быть достойным Франции.

И вот ему, по-видимому, препятствуют возвратиться на родину, занять свое место среди нас. Нет, я не могу молчать. Я никогда не молчал ни перед бошами, ни перед Петеном. Ныне Франция вновь стала Францией, не так ли? Зачем же я стану теперь молчать? Я свидетельствую перед моей отчизной, перед ее правительством. Мы сражались за свободу. Париж в глазах всего мира—цитадель свободы. Но до тех пор, пока Морису Торезу будет запрещен въезд в этот город, мир не поверит, что в Париже снова зажжен светоч свободы…»