Моряк из Гибралтара

— Был один, который оставался здесь целые три недели. Этот задержался дольше всех остальных. Он был молод, беден и красив. У него было очень мало вещей, ни белых брюк, ни лавандовой воды. Только он никогда не смотрел на море, почти никогда не выходил из своей каюты. Все читал Гегеля. Однажды я полюбопытствовала, неужели это так интересно, а он ответил: это гениальный философ, можно сказать, основа всех основ. А потом добавил, что, если бы я прочла его, это могло бы очень даже просветить меня насчет моей личной жизни. Это показалось мне, как бы это сказать, бестактным, что ли. Он все время только и делал что читал, читал — говорил, вряд ли ему в жизни еще представится такая возможность, и грех было бы ею не воспользоваться, ведь у него уже никогда не будет столько свободного времени. Я дала ему много денег, во всяком случае, достаточно, чтобы целый год не зарабатывать себе на жизнь, а только и читать своего Гегеля.

Потом добавила:

— Честно говоря, этого я бы даже могла оставить здесь.

Выпила свое виски.

— Так мы с тобой напьемся, — заметила она.

— Чуть больше, чуть меньше, — ответил я, — какая разница?

— Послушай-ка, — проговорила вдруг она, — а знаешь, я еще ни разу не брала с собой пьяницу.

— Что, неужели ни разу?

— Знаешь, — смеясь, пояснила она, — наверное, это единственная глупость, которой я еще ни разу не совершала.

— Что ж, — рассмеялся и я, — похоже, теперь у тебя будет полный джентльменский набор.

— Да, теперь я смогу с полным правом сказать, что совершила все глупости, какие только существуют на свете.

— Давай дальше.

— Ой, их было так много. Я рассказываю тебе только о тех, что были забавными. Был еще один, так тот в первый же день заявил: «Ладно, хватит, а теперь скажи-ка мне правду, что это за дурацкая история?» Я спрашиваю: «Какая еще история?» А он и отвечает: «Ну эта, про какого-то Гибралтарского матроса». Мы едва успели выйти из порта, где познакомились.

Она так хохотала, прямо до слез. Ей даже пришлось снять очки, чтобы вытереть глаза.

— А еще один, — вспомнила она, теперь ей уже было трудно остановиться, — на третий день вытащил фотоаппарат. Это «Лейка», сообщил он мне, а у меня еще был «Роллифлекс» и маленький «Цейсс», он, правда, не такой модерновый, но я и сейчас предпочитаю его всем остальным. Так вот, тот целыми днями шатался по палубе то с «Роллифлексом», то с «Лейкой», то с «Цейссом», говорил, подстерегает всякие редкие морские эффекты. Мечтал сделать альбом о неведомом море, каким его еще никогда и никто не видел.

Я усердно молчал, изо всех сил стараясь не перебивать, чтобы она рассказывала дальше.

— Самым противным из них, — увлеклась она, — оказался один тип, веривший в Бога. Не знаю, может, такие вещи не заметны на суше, если их и на море-то не сразу распознаешь. Правда, я сразу заподозрила что-то недоброе, потому что у него не было ни одного приятеля среди матросов. И он без конца расспрашивал их насчет личной жизни. Думаю, Лоран почуял это еще раньше меня. И вот однажды вечером я решила его напоить. Тут у него язык-то и развязался, так разболтался, что не остановить, я, конечно, как могла поддерживала беседу, и в конце концов он возьми да и скажи, что, дескать, этот Гибралтарский матрос убил человека, стало быть, грешник, что он достоин сострадания и ему очень пошло бы на пользу, если бы за него кто-нибудь как следует помолился.

— И что же ты сделала?

— Неважно. Но в тот раз я, и правда, не на шутку разозлилась.

— А ты уверена, что такие вещи не заметны на суше?

— Не всегда. — Она чуть запнулась. — Знаешь, мне казалось, это как бы мой долг — не слишком приглядываться, когда выбираю.

Я выпил второй стакан виски. Сердце колотилось как сумасшедшее — из-за виски, и потом, мы ведь сидели на самом солнцепеке. Внезапно она прыснула со смеху. Видно, ей вспомнилось что-то уж очень забавное.

— Был еще один, — проговорила она, — так тот в первый же вечер и говорит: «Давай уедем, дорогая, забудь ты этого человека. Ты просто губишь себя».

И снова закатилась каким-то безудержным хохотом.

— А у другого был прямо зверский аппетит. Он отличался этим еще на берегу, а уж когда мы вышли в море, тут вообще началось нечто невообразимое. Считал, что у нас на яхте слишком скудно кормят, и в перерывах между завтраком, обедом и ужином то и дело лазил в буфет и с жадностью пожирал бананы. Его так и распирало от здоровья. Любил пожить в свое удовольствие и не видел причин, почему бы ему отказываться от своих привычек у нас на яхте.

— Похоже, ты собирала настоящую коллекцию, — заметил я.

— А еще один, тоже симпатичный, не успели мы отчалить, говорит: «Гляньте-ка, за нами следом плывет целый косяк рыбы». За яхтой, и правда, шел косяк сельди. Ему объяснили, что так бывает очень часто, а иногда за нами по пятам неделями плавают даже косяки акул. Но он уже больше и думать не мог ни о чем, кроме этой селедки. Ни разу даже не взглянул на море дальше того косяка. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы мы остановили яхту и дали ему поймать пару-тройку на удочку.

Она остановилась.

— Давай дальше, — попросил я.