Море житейское

МУЗЕИ ПОЭЗИИ. Иранское министерство культуры самое большое и могущественное. В стране высочайшее отношение к поэзии. Музеи Хафиза, Хайяма, Джами, кажется, еще Руми (Джалалэддин), Низами, Фирдоуси, потрясают величием и... и посещаемостью. Есть вообще музей безымянного поэта-дервиша. Это не домики, не мемориальные музеи-квартиры, это городки в городах. Штат обслуги. Аллеи благоухающих цветов, кричащие павлины, журчащие светлые ручьи, песчаные дорожки. Потоки людей. Вход безплатный. Школьники, экскурсии, но полным-полно и самостоятельных взрослых, пришедших по зову сердца. Именно здесь знают Есенина, Пушкина, тогда как в Европе я напрасно пытался говорить о величии русской поэзии. Европе трущобы Достоевского подавай. А тут: «Свирель грустит. О чем поет она? - Я со своим стволом разлучена. И потому, наверное, близка тем, в чьей душе и горе и тоска». А вот совершенно замечательное: «Любовь честна, и потому она для исцеления души дана. Я плачу, чтобы вы постичь могли, сколь истинно любил Меджнун Лейли».

Но при всем уважении к принимающей стороне я деликатно уклонился от прохождения через ворота поклонения Корану. Отстал, стал торговаться за часы с восточным орнаментом на циферблате. Потом догнал делегацию и гордился, что выторговал некую сумму. Принимающая сторона деликатно не заметила моего маневра.

Часы идут.

ОТЕЦ С ВНУКАМИ: - Кто самую большую шляпу на Руси носил? Петр Первый? Нет. Простая теорема: у кого голова всех больше. А что такое колокол? Били кол о кол. А что после чаю? Десерт? Думайте... Воскресение. Чаю воскресения мертвых! Так-то. Спокойно все, луна сияет, и наш табор с высоты тихонько освещает.

Мама: - Ну, заборонил. - А маме невдомек, что таким образом отец дает мне понять, что у него еще есть кой-какие запасы для продолжения радости жизни. Говорит маме: - Мамочка, золото ты мое. - Золото была, да помеднела.

Внукам: - Шарада: первый слог - крик птицы, второе в болоте?.. Карр. дальше? ... тина, правильно! А это что? Наши святки высоки? Это: наши с Вятки, вы с Оки. - У вас ричка яка? - Ока. - О, то ж и у нас така. А это кто: «Тихохонько медведя толк ногой»?.. Это дедушка. Крылов! - И меня отец тихонько толкает ногой под столом. - «Проказница, прости ей, Боже, тихонько графу руку жмет». Мама: «Отец, что ж при детях-то?» -«Это не я, мамочка, это Александр Сергеич».

ЕВРЕЙ ИДЕТ к врачу за бюллетенем за год до болезни, русский - за час до смерти. Война; еврей - русскому: «Ой, беда, ой, беда. Доставать вагон надо, мебель грузить, деньги в золото переводить». Русскому (с упреком): «Тебе хорошо: взял винтовку и пошел». Или: русский солдат из госпиталя идет снова на фронт, евреям: «Здорово, мичуринцы!» - «Почему мы мичуринцы?» - «Так мы воюем, а вы хреном груши околачиваете». Или: «Здорово, вояки! - «Мы - вояки?» - «Да. Мы Берлин взяли, а вы - Ташкент». Еще: идут пять евреев, навстречу два парня. Евреи: «Давайте убежим: их двое, а мы одни».

И таких анекдотов было море. Отчего-то же они возникали?

Так как я первого еврея увидел в армии, то они были мне интересны. Правда, в школе был учитель Бернгардт (не выговорить) Иосифович, из эвакуированных, он, заметив мою склонность к литературе, все советовал читать Эренбурга. Тогда я национальностей знал уже много: татары, марийцы, удмурты, мордва, чуваши, так что добавке еще одной нации не удивился. Да и что нация - все говорили на русском, все хотели быть русскими.

Но Москва меня крепко обуяла еврейским вопросом. Еще бы: телевидение, на котором, кстати, было очень много «ташкентских» евреев (они получили московскую прописку и жилье после ташкентского землетрясения), радио, издательства, Союз писателей... сплошь евреи. Особенно театр. Я любил театр с малолетства. Пьесы писал, в школьном театре играл. «Ах, какие у вас диалоги, ах, вы рождены для театра» - этого я наслушался во многих московских театрах. Что ж не ставили? Ответ простой и грубый - не хотели к кормушке чужого пускать. Все же завлиты евреи. За нос водили. Читки устраивали, роли расписывали. Больше всего пережил на Таганке. При Любимове, с его одобрения, начали репетировать «Живую воду». 81-й год. Свежесть смерти Высоцкого. Театр трясло. Даже плановый ремонт зала истолковали как удар по свободомыслию. Пьянки тоже были.

Но пьесу репетировали азартно. Я ходил в театр как в дом родной. Меня там уже считали своим. На репетиции стоял у задних кресел, откуда осветительница Оля давала свет на сцену. Она была не равнодушной работницей, слушала и смотрела. Когда ей нравилась какая реплика, она поворачивалась ко мне и говорила: «Ну вы нормально!»

Актеры Таганки искренне сопереживали, когда на просмотре новый главный режиссер Эфрос посмотрел и сказал совершенно оскорбительно: «Ну, это воскресенье в сельском клубе».

В общем-то, я не жалею, что все так получилось. Как говорится, дополнительные знания. Тем более больше тридцати лет прошло. Вспоминаю Таганку с благодарностью. Тогда они еще не разбежались по враждебным станам. Молодые, веселые, все друг о друге знали.