Море спокойствия

Мы знали, чтó грядет, и вели себя беспечно. Отгоняли страх легкомысленной бравадой. В день, когда сообщили об очаге инфекции в Ванкувере, и это спустя трое суток после заявления британского премьер-министра об искоренении первой вспышки в Лондоне, Уиллис и Дов, как обычно, пошли на работу, их сыновья Айзек и Сэм – в школу. А потом все вместе отправились ужинать в любимый ресторан, переполненный в тот вечер. (Прокрученный обратно фильм ужасов: представьте – тучи невидимых патогенов клубятся в воздухе от столика к столику, а проходящие мимо официанты оставляют за собой завихрения.)

– Если она в Ванкувере, то здесь и подавно, – сказал Дов, обращаясь к Уиллису.

– Готов поспорить, – ответил он и долил воды в стакан Дова.

– Если кто в Ванкувере? – полюбопытствовал девятилетний Айзек.

– Никто, – ответили они хором, не испытывая угрызений совести, потому что не считали это ложью. Пандемия не приближается как война с грохотом канонады, что приближается с каждым днем, и вспышками бомб на горизонте. Пандемия наступает задним числом, путая все карты. Сначала пандемия далеко-далеко, а потом – сразу повсюду. Кажется, будто середины нет.

Дов репетирует роль перед зеркалом в спальне после закрытия общинного театра:

– И это есть обещанный финал? [4]

Мы знали, чтó грядет, но вели себя нелогично. Мы копили припасы на всякий случай, но отправляли детей в школу. А как работать, если дети дома?

(Мы все еще мыслили категориями работы, труда. Впоследствии нас поразило, как же глубоко мы заблуждались.)

– Боже, – сказал Уиллис за несколько дней до закрытия школ, но после того, как появились газетные заголовки, – что за ретростиль.

– Я знаю, – сказал Дов. Им обоим было за сорок, а значит, они помнили Эболу-Х, но те шестьдесят четыре недели самоизоляции растворились в туманной памяти детства: отрезок времени, который не был ни плох, ни хорош, месяцы, насыщенные мультиками и воображаемыми друзьями. Нельзя сказать, что год пропал впустую, потому что он не был лишен приятных моментов. Их родители были вполне искусными воспитателями, чтобы оградить их от ужасов, то есть им было одиноко, но терпимо – изобилие мороженого и кино. Они радовались, когда это кончилось, но спустя несколько лет все позабылось.

– Что такое ретро? – спросил Сэм.

Глядя на младшего сына, Уиллису подумалось – он припомнил это позже, – что, возможно, школа – не лучший вариант. Тем не менее старый мир еще не канул в небытие, поэтому утром он упаковал обеды для Сэма и Айзека и подвез их до академии, вышел на яркий солнечный свет, сел на транспорт до воздушного терминала. Обычное утро под безобидными голубыми небесами.

В здании терминала он остановился послушать музыканта, игравшего на скрипке за мелкую монету в одном из просторных коридоров. Пожилой скрипач играл, закрыв глаза. В шляпе у его ног скапливались деньги. Он играл на скрипке, похожей на старинную, кажется, из натурального дерева. И хоть Уиллис не был знатоком акустики, ему показалось, что звукам присуща особая теплота. Уиллис слушал музыку, восходящую над шарканьем толпы утренних пассажиров, а потом…

…взрыв тьмы, подобной затмению…

…молниеносная галлюцинация – лес, свежий воздух, вокруг вздымаются деревья, летний день…

…и вот он снова в воздушном терминале Оклахома-Сити, в прохладной белизне западного коридора, моргающий, ошеломленный. «Что-то нашло на меня», – подумал он, но это было негодным объяснением. Что же на него нашло? Вспышка тьмы, затем лес вокруг. Что это было?

Его вдруг осенило – загробный мир.

«Тьма – это смерть, – говорил он себе. – Лес – жизнь после смерти».

Уиллис не верил в загробную жизнь, но верил в подсознание, в знание без осознанного осмысления. И, почти не задумываясь, зашагал в обратном направлении, прочь от своего воздушного судна. Он не разбирал дороги, пока не очутился перед входом в школу, где учились его сыновья.

– Но почему вы забираете детей из школы? – недоумевал директор. – Я пристально слежу за новостями, Уиллис: в Ванкувере всего лишь крошечный очаг заражения.

В необъяснимой тревоге я закрыл файл и положил мобильник в карман.

– Ты заметил? – спросила Зоя. – Видеофильм – зеркальное отражение книги.

Еще бы не заметить. В двадцать первом веке человек в лесу видит вспышку тьмы и слышит шум воздушного терминала двести лет спустя. В двадцать третьем веке человек в воздушном терминале видит вспышку тьмы, оглушенный ощущением, что стоит в лесу.

– Возможно, она видела фильм, – предположил я. – Оливия Ллевеллин, я хочу сказать. Она могла его видеть, а потом вставила в свою фантастику. – Я был доволен своим предположением.

– Я думала об этом, – ответила Зоя. «Конечно, думала», – сказал я про себя. В этом заключалась принципиальная разница между нами: Зоя всегда обо всем думала. – Но это еще не все. Моя команда целый месяц изучала район, в котором вырос композитор, и сегодня днем мы нашли письмо. – Она прокручивала файлы на проекторе, но он был настроен на режим конфиденциальности, поэтому под моим углом зрения казалось, что она шарит по облаку. – Вот оно, – сказала она.