Море Осколков

Она не понимала, что именно к нему чувствует. Но знала одно — ни к кому другому она не чувствовала ничего подобного никогда. Вспомнилось, как ее бросило в холод от вести о его гибели. И радостное тепло, когда он вернулся живым. Огненная искра, стоило пересечься их взглядам. Сила, которой она наполнялась с ним рядом. Голова ее четко осознавала — он ей никудышная пара, во всех, как ни крути, отношениях.

Но все остальное в ней чувствовало иное.

Она встала — тяжело ухало сердце; беззвучно пересекла покои — босые ноги холодил камень. Покосилась на комнатушку, где спит невольница, но у той хватит соображения не соваться в дела хозяйки.

Уже у самой двери рука ее замерла, закололо кончики пальцев.

Его брат погиб. Она убедила себя, что нужна ему, а ведь на самом деле это он нужен ей. Нужен, чтобы забыть о долге. Нужен, чтобы забыть о стране и народе и сделать что-то для себя. Нужен, чтобы узнать, на что похоже, когда тебя целует, обнимает и хочет тот, кого ты избрала сама. Узнать, пока не стало поздно.

Мать Кире повырывала бы ей все волосья при одной только этой мысли, но Мать Кире ушла за Последнюю дверь. Сейчас, среди ночи, когда Смерть скребется в стены, не так уж важно, что прилично, что нет.

Дрожащими пальцами Скара отомкнула задвижку, прикусила губу, только бы не нарушать тишину.

И потихоньку, потихоньку приоткрыла дверь.

37. Никакой любовник

После Рэйт закрыл глаза и перевел дух. Кого-то обнять и чтобы обняли тебя — а больше ничего не надо. И он скользнул забинтованной рукой по ее голой спине и крепко прижал к себе.

Рэкки погиб.

Это вновь и вновь открывалось ему, как впервые. Вновь он кидал последний взгляд на лицо брата перед огненной вспышкой — и земля рушилась.

Она поцеловала его. Не резко и не поспешно, но он понял, это — поцелуй на прощание, и как мог, пытался его продлить. Ему доводилось целоваться не часто. Может, больше уже и не доведется. Он растратил уйму времени не пойми на что, и теперь каждый зряшный миг казался невыносимой потерей. Она прислонила ладонь к его груди, мягко надавила. Отпустить было нелегко.

Сдерживая стон, Рэйт скинул ноги на тростниковую циновку, схватился за ребра, бок — одна большая вмятина. Он смотрел, как она одевается: черная, перед белой занавеской. При тусклом свете глаз выхватывал мелкие подробности: перекаты мускулов на спине; жилки на стопе; румянец вдоль скулы, когда она отвернулась. Нельзя понять, улыбается она или хмурится.

Рэкки погиб.

Рэйт опустил взгляд на завязанную руку. На минуту он позабыл о боли, теперь она вернулась вдвойне. Он потрогал предплечье и вздрогнул, вспоминая, как в последний раз мелькнуло лица брата, так похожее и непохожее на его лицо. Словно они — две звериных головы на носу и корме одного корабля, вечно глядящие в разные стороны. А теперь голова только одна, и корабль без курса отдан на волю течения.

Она подсела рядком.

— Болит?

— Будто до сих пор обгорает. — Он шевельнул пальцами, и предплечье ожгло до локтя.

— Может, чем помогу я?

— Никто ничем не поможет.

Они сидели бок о бок, в молчании, ее ладонь неподвижно лежала на его руке. Сильные, но нежные, ее ладони.

— Оставаться нельзя. Прости.

— Я знаю.

Он собрал раскиданную одежду, но пока одевался — начал плакать. Вот пытался непослушной обожженной кистью застегнуть пояс, а через миг зрение расплылось, и плечи сотряслись от беззвучных всхлипов.

С таким надрывом он не плакал никогда. Ни разу в жизни. Сколько бы ни был бит, сколько бы ни терял, сколько бы надежд ни развеялись прахом, рядом всегда стоял Рэкки.

Но Рэкки погиб.

И теперь, начав плакать, как остановиться? Как возвести запруду заново, когда поток уже хлещет в разлом? Вот в чем беда с твердым и несгибаемым характером. Если однажды твоя закалка треснет, обратно ты себя уже не соберешь.

Она обхватила его голову, уткнула лицом себе в плечо. Тихонько баюкая, покачиваясь вперед-назад.

— Шшшш, — зашелестела она ему на ухо. — Шшшш.

— У меня не было родных, кроме брата, — прошептал он.

— Я знаю, — отвечала она. — И у меня.

— Станет ли легче?

— Наверно. Понемногу.

Она приладила на нем пояс — протащила потерую лямку сквозь потертую пряжку, пока он стоял, свесив руки. Он никогда не мечтал быть рядом с женщиной, которая бы застегивала ему ремень, но это оказалось приятным. Никогда рядом не было того, кто бы за ним ухаживал. Разве что Рэкки.

Но Рэкки погиб.

Она подняла голову — слеза прочертила полосу и на ее лице. И он потянулся утереть слезу, стараясь быть мягким, как она. В его кривых, ноющих, коростовых, сбитых пальцах совсем не ощущалось ласки. Не ощущалось, будто руки его сгодятся на что-то, кроме убийств. Брат то и дело твердил, что любовник из него никакой. Но он все равно старался.

— Я не знаю даже, как тебя зовут, — проговорил он.

— Я — Рин. — И она отодвинула занавеску алькова, где притулилась ее койка.