Море Осколков

— В последние дни мне только и оставалось, что лежать и вспоминать. Вот я Тровенланд, например, вспоминала.

— Еще один союз, на заключение которого никто не надеялся.

— А ты умеешь их добиваться, вопреки всем ожиданиям. Я вот все думала о том человеке, что воду отравил.

— Которого ты убила?

Колючка посмотрела в бледно-голубые глаза служителя и не отвела взгляд:

— Он был из твоих людей?

Отец Ярви не изменился в лице — совершенно. Никак не дал понять, так это или нет. Он спокойно продолжил накладывать повязки, как будто ничего не расслышал.

— Человек большой хитрости и коварства, — продолжила она, — нуждающийся в союзниках, прекрасно осведомленный о вспыльчивости короля Финна… да, такой человек мог подстроить нечто подобное.

Он осторожно заколол повязки булавкой — чтоб не сползли.

— А вспыльчивая девушка, настоящая заноза в жопе, которая ничего не знала и не понимала, могла вполне попасться на такую уловку.

— Такое могло случиться.

— Ну, ты тоже не так уж проста.

И отец Ярви убрал повязки и нож к себе в сумку.

— Но вот что я тебе скажу. Хитрый и коварный человек никогда не раскрывает свои планы. Даже друзьям.

И он похлопал ее по плечу и встал.

— Храни свою ложь как зеницу ока, как семенное зерно — вот что говорила мне моя прежняя наставница. А теперь — отдыхай.

— Отец Ярви?

И он обернулся, черный силуэт четко обрисовался в светлом дверном проеме.

— А если бы я не убила отравителя… кто бы мог выпить эту воду?

Тут повисло молчание. А поскольку Служитель стоял против света, она не могла разглядеть его лицо.

— Некоторые вопросы лучше не задавать, Колючка. Чтобы не узнать ответов.

* * *

— Ральф собирает команду.

И Бранд поддел носком сапога какую-то невидимую пылинку.

— Есть пара новеньких, но в основном — все те же лица. Колл ждет не дождется, когда можно будет приняться за вторую половину мачты. А Доздувой решил податься в проповедники. Нести слово божие в северные земли. И Фрор тоже поплывет с нами.

Колючка дотронулась пальцем до повязок:

— Теперь меня будут доканывать вопросами про шрам…

— Шрамы приличествуют героям, — заявил Бранд, почесывая длинные отметины у себя на предплечьях. — Они напоминают о подвигах.

— М-да, теперь уж меня точно никто красавицей не назовет…

Повисло неловкое молчание.

— Отец Ярви сказал, что ты убил герцога Микедаса.

Одним мерзавцем меньше, но Бранд вздрогнул, как будто воспоминание причиняло ему боль.

— Его убила слишком твердая почва. Я их просто познакомил.

— Я вижу, ты не слишком гордишься подвигом?

— Нет. Мне кажется, я не особо гожусь для Матери Войны, не то что ты. У меня нет твоей…

— Ярости?

— Храбрости. Гнева во мне довольно. Но мне от этого как-то не по себе.

— Отец Ярви сказал, что это ты принес меня сюда. Сказал, что ты спас мне жизнь.

— Ну… на одной же ж скамье сидим…

— Все равно спасибо.

Он смотрел в пол, кусал губу. А потом все-таки решился и посмотрел на нее.

— Прости меня, пожалуйста. За все. За…

Вот опять! Опять этот беспомощный взгляд! Но ей вовсе не хотелось его обнять. Ей захотелось его стукнуть.

— Прости, в общем.

— Да ничего страшного, — сипло проговорила она. — Жизнь есть жизнь.

— Я бы хотел… чтоб все было по-другому.

— Я тоже.

Она очень устала. Все тело болело. И в душе — тоже все болело. И ей совсем не хотелось подбирать вежливые слова.

— Если тебе кто-то не нравится, ты ж не можешь сделать так, чтоб человек нравился, правда?

— Ну… да, — жалостно пробормотал он.

Вот треснуть его, и вся недолга!

— Но мы ж с тобой бок о бок столько времени. Давай… может, будем друзьями, а?

Она ответила холодным, прямо ледяным голосом. Холодным и острым, как изготовленный к бою клинок. Либо так, либо она сейчас разревется. Нет, только не это.

— Нет, Бранд, не думаю, что у нас получится быть друзьями. Ничего уже не поправишь.

Он совсем сник. Словно ему обидно стало! Наверное, виноватым себя чувствует — и правильно! Пусть ему тоже будет больно! Как ей!

— В общем, смотри.

И он повернулся к ней спиной.

— Я буду ждать. Буду нужен — позови.

Дверь закрылась, и она оскалилась на нее, и тут же разболелось лицо. На глазах выступили слезы, она зло смахнула их рукавом. Это нечестно. Совсем нечестно. Но, как выясняется, в любви, как на поле боя, — нет тут честности, совсем нет.

Однажды она уже позволила себе обмануться. И все, довольно с нее этого одного раза. И того много. Не позволять себе надеяться! А то с этими надеждами — как с сорняками, раз не выполол, и все — они пустили корни! И она дохромала до Ральфа и попросила, чтобы ее посадили за другое весло на пути домой.

В конце концов, он ей кое-чем обязан, разве нет?

Очень странные союзники

— Значит, уезжаешь? — спросила Сумаэль.

Ее тяжелые шаги эхом отдавались в пустом коридоре.

— Через неделю, — отозвался отец Ярви. — Если Священная замерзнет, до дома не доберемся. Махнешь с нами, а? И не говори, что не скучаешь по хрусткому белому снегу!

Она рассмеялась:

— О да! Настанет погожий денек, и я сразу так: эх, ну что такое, сейчас бы замерзнуть до смерти! Останешься у нас, а? Разве тебе не по нраву южное солнце?

— Я слишком бледнокожий для него. Сгораю, а не загораю.