Море-океан

Их вбирает совершенный береговой ландшафт -- словно фигурки на шелковых веерах.

Изо дня в день они становятся все неизменнее.

Очутившись у моря, они рождаются, исчезая, и в зазорах элегантного ничто находят утешение от временного небытия.

По оптическому обману души разливается серебряный перезвон их голосов -- единственная ощутимая рябь в безмятежности невыразимого волшебства.

-- Вы думаете, я сумасшедший?

-- Нет.

Бартльбум рассказал ей обо всем. О письмах, о шкатулке красного дерева, о заветной женщине. Обо всем.

-- Я еще никому об этом не рассказывал.

Тишина. Вечер. Анн Девериа. Распущенные волосы. Длинная, до пят, белоснежная ночная рубашка. Ее комната. На стенах блики света.

-- А почему именно мне, Бартльбум?

Профессор теребит край сюртука. Это не легко. Совсем не легко.

-- Потому что мне нужна ваша помощь.

-- Моя?

-- Ваша.

Человек навыдумывает себе бог весть каких историй и носится с ними полжизни; не важно, что все это россказни и небылицы, главное -- "мое", и точка. Мало того, он еще и гордится этим. Он даже счастлив. Так может продолжаться до бесконечности. Но вот в один прекрасный день что-то ломается в этой громадной машине грез -- бац, -- разрывается ни с того ни с сего; человек и в толк не возьмет, как это вдруг вся эта небывальщина уже не в нем, а перед ним, словно бред постороннего, только этот посторонний и есть он сам. Бац. Чепуха. Нечаянный вопрос. Всего-то.

-- Мадам Девериа... а как я ее узнаю, как пойму, что это она, моя женщина, когда мы встретимся?

Совсем простой вопрос, выбравшийся из катакомб, в которых был так долго захоронен. Всего-то.

-- Как я ее узнаю, когда мы встретимся? Вот именно: как?

-- Неужели вы еще ни разу об этом не задумывались?

-- Ни разу. Я был уверен, что узнаю ее, вот и все. Но сейчас я боюсь. Боюсь, что не сумею ее распознать. И она пройдет мимо. И я лишусь ее навсегда.

Профессор Бартльбум изнемогал от всесветного горя.

-- Научите, мадам Девериа, как мне распознать мою единственную, когда я увижу ее.

Спит Элизевин, спит при свете свечи и свете девочки. Спит падре Плюш, спит среди своих молитв. Спит Плассон, спит в белизне своих картин. Даже Адамс, наверное, спит -- спит хищный зверь. Спит таверна "Альмайер", спит убаюканная морем-океаном.

-- Закройте глаза, Бартльбум, и дайте мне руки.

Бартльбум повинуется. И осязает лицо этой женщины, губы, играющие его пальцами, тонкую шею, распахнувшуюся рубашку, ее руки, направляющие его руки по теплой, мягкой коже, чтобы они почувствовали тайны незнакомого тела и стиснули его жар, а потом снова взметнулись на плечи, и пальцы зарылись в ее волосах, проникли меж губ и засновали взад-вперед, пока ее голос не остановит их и не прозвучит в тишине:

-- Посмотрите на меня, Бартльбум.

Рубашка спустилась до лона. В улыбчивом взгляде ни тени смущения.

-- Придет час, и вы встретите женщину, и ощутите все это, даже не притронувшись к ней. Отдайте ей ваши письма. Они написаны для нее.

Тысяча мыслей роятся в голове Бартльбума, когда он отводит раскрытые ладони; кажется, сожми он их -- и видение рассеется.

Бартльбум вышел. Все перемешалось в его сознании. Там, в полумраке комнаты, ему померещилась призрачная фигурка хорошенькой девочки, лежащей на кровати в обнимку с пухлой подушкой. Обнаженной девочки. Молочная кожа -как морская мгла.

-- Когда ты хочешь ехать, Элизевин?

-- А ты?

-- Я ничего не хочу, -- говорит падре Плюш, -- но мы должны попасть в Дашенбах. Тебе надо лечиться. Здесь... здесь ты не выздоровеешь.

-- Почему?

-- Здесь... сидит какая-то хворь. Разве ты не замечаешь? Бледные как мел картины этого художника, бесконечные изыскания профессора... И потом, эта дама, такая красивая, но такая несчастная и одинокая... Странно... Не говоря уже о том господине, который чего-то ждет. Он все время только ждет. Одному Богу известно чего или кого... И все это, все это застыло по ту сторону сущего. Здесь все ненастоящее, понимаешь?

Элизевин молчит и думает.

-- К тому же, знаешь, что я обнаружил? В таверне живет еще один постоялец. В седьмой комнате. Там вроде пусто. Вроде. А на самом деле живет постоялец. Но он никогда не выходит. Дира так мне и не сказала, кто он. Никто его не видел. Еду постояльцу приносят прямо в комнату. По-твоему, это нормально?

Элизевин молчит.

-- Что это за место такое, где люди то ли есть, то ли их нет; они бесконечно слоняются, как будто впереди у них вечность...

-- Здесь берег моря, падре Плюш. Ни земля, ни море. Этого места нет. Элизевин встает. На ее губах улыбка.

-- Это край ангелов.

Элизевин останавливается на пороге.

-- Мы уедем, падре Плюш. Еще денек - другой, и мы уедем.

-- Вот что, Дол. Ты будешь смотреть на море. Как увидишь корабль, скажешь мне. Ясно?

-- Да, господин Плассон.

-- Умница.

Дело в том, что у Плассона никудышное зрение. Вблизи еще куда ни шло, а вдаль совсем никуда. Он полагает, что слишком долго смотрел на богатые сусалы. А это вредно для зрения. Не говоря уж об остальном. Так что он и рад бы высмотреть какой-нибудь корабль, да не высматривается.

Может, Дол заприметит.

-- Они держатся подальше от берега.

-- Почему?

-- Боятся дьявольских отрогов.