Море, море

– Нет, но я… я просто хотела посмотреть на твой дом. Это как раз тоже был столярный вечер.

– Ты хотела посмотреть на мой дом. Постоять на дороге и посмотреть на освещенные окна. О моя милая, значит, ты все-таки любишь меня, несмотря ни на что.

– Чарльз, это не имеет значения.

– То есть как не имеет? Ты опять…

– Нет ни места, ни возможности, никакой… опоры, все рассыпалось, ты поймешь, когда я тебе скажу то, что и пришла сказать.

– Хорошо, я буду слушать, но сначала дай я тебя поцелую. Тогда все будет хорошо. Поцелуй мира.

Я потянулся к ней и очень мягко, но проникновенно приник сухими губами к ее влажным губам. Какие же разные бывают поцелуи. Этот поцелуй был священный. Мы оба закрыли глаза.

– Ну так теперь говори.

Я подлил ей вина. Рука у меня дрожала, и вино расплескалось на стол.

Она снова сказала:

– Времени так мало, и часть его мы уже потратили. – А потом: – О господи, я забыла часы. Сейчас который час?

Я взглянул на свои часы. Было без четверти десять. Я сказал:

– Десять минут десятого.

– Чарльз, это касается Титуса.

– Титуса?!

О Титусе я и думать забыл, а тут сразу встревожился.

– Да, вот послушай. О господи, я уже опьянела. Не привыкла к вину. Я должна тебе сказать. После нашей встречи в деревне мне иногда казалось, что ты можешь помочь, но теперь вижу, помочь ты можешь только тем, что оставишь нас в покое, совсем от нас отдалишься.

– Какая ерунда.

– Понимаешь, я тебе сказала, что Титус у нас приемный…

– Да, да.

– Мы хотели ребенка, и Бен хотел, и я, и мы все ждали. А потом я захотела кого-нибудь усыновить, а он не хотел, он еще надеялся. И я стала терзаться, как бы не опоздать, ведь усыновлять разрешают до известного возраста, я уже и тогда убавляла себе лет. Бен моложе меня, он-то…

– Моложе? А я думал, он был на войне.

– Был, но только в самом конце.

– А что он делал на войне?

– Служил в пехоте. Он редко об этом вспоминает. Он попал в плен, сидел в лагере.

– А меня в армию не взяли.

– По-моему, в войну ему было хорошо. Он считает себя солдатом. Сохранил свой армейский револьвер, хоть и не полагалось, он очень его любит. А в гражданской жизни он так и не нашел себе места. Иногда он говорит: «Поскорее бы опять война».

– Но ведь вы уже были женаты, когда он попал в плен. А ты где была?

– Жила в Лестере, в муниципальном доме. Работала на выдаче продовольственных книжек. Очень одинокое было время.

Одинокое время. Значит, пока я путался с Клемент и колесил по стране в автобусе, приобщая к театру население воюющей Англии, Хартли была несчастна и одна. Черт, ведь мы даже в Лестере побывали.

– О господи! – сказал я.

– Но ты слушай про Титуса. Понимаешь, в конце концов, в самую, можно сказать, последнюю минуту, я уговорила Бена насчет усыновления. Он не хотел, но согласился – потому, наверно, что видел, в каком я состоянии, я чуть не… чуть не… я очень была расстроена, и я же все и проделала, все взяла на себя – все формальности, документы, все, что требовалось, а Бен только подписывался не глядя, как во сне. Он не хотел знать. Я видела, что ему это не по душе, но думала – будет в доме ребеночек, он его полюбит, все пойдет по-другому, и нам всем будет так хорошо…

– Не плачь, Хартли, дай мне руку, теперь я буду о тебе заботиться…

– Титус был такой крошечный, плохонький, с заячьей губой, пришлось делать операцию…

– Да, да, перестань плакать и рассказывай дальше, если уж тебе это нужно.

– А еще я допустила ужасную ошибку…

– Хартли, не горюй ты так, это невыносимо, выпей еще вина…

– Ужасную, ужасную ошибку и заплатила за нее ужасной ценой, надо мне было знать…

– В чем же была ошибка?

– Я ничего не сказала Бену про тебя, то есть не сказала сразу, в самом начале, а потом это становилось все труднее…

– Не рассказала ему, как мы росли вместе и любили друг друга?

– Ничего про нас не сказала. Когда он спросил, был ли у меня кто-нибудь, ответила, что нет. И он, конечно, ничего об этом не узнал, и Эдна не знала, ты помнишь, мы, когда были детьми, все скрывали…

– Да, это и было лучше всего, Хартли. Конечно, мы все скрывали. Это было наше драгоценное, тайное, святое.

– В общем, не было опасности, что он от кого-нибудь узнает.

– Опасности? Но какое это могло иметь значение? Ведь со мной ты тогда уже рассталась.

– Бен так ревновал, он вообще ужасно ревнивый, а я сначала ничего в ревности не понимала, то есть не понимала, что она может быть как безумие.

Да, как безумие. Я-то это понимал.

– Еще до того, как мы поженились, он вроде бы грозил мне. Когда бывал мной недоволен, он говорил: «Вот поженимся, тогда я тебе отплачу!» И я никогда не знала, в шутку он это или всерьез. Стоило мне посмотреть на другого мужчину – буквально посмотреть и больше ничего, – он приходил в такую ярость… и так продолжалось и после, когда мы уже поженились. И в конце концов я от страха совсем потеряла голову и сказала ему.

– Сказала, что любила меня, а я тебя?

– Ну да, вроде того. Я хотела изобразить это как пустяк, но оттого, что раньше-то я это утаила, оно показалось ужасно серьезным…

– Оно и было серьезно, какой там пустяк!