Мономашич. Мстислав Великий

Игумен выказал согласие и поднялся, чтобы проводить князя в келью летописца.

Нестор только-только приступил к работе. Он дорисовал красную заглавную буквицу, дождался, покуда высохнет краска, и взялся за перо, чтобы описать мятеж киян и послание к Мономаху в Переяславль. Прежде было некогда — то Пасха, то ждали мятежа и погромов, то встречали нового князя и служили благодарственные молебны. Нестор уже прописал, как Мономах въехал в Киев во главе своих дружин, когда дверь в маленькую келью отворилась и вошёл сам князь. Невысокий, широкоплечий, в ярких одеждах, живой и порывистый в движениях несмотря на лета — недавно исполнилось шестьдесят, а по виду моложе, — новый киевский князь заполнил собой тесную келью и, загородив оконце, словно источал свет — так ярки были его корзно, охабень и дорогой пояс, расшитые золотом и серебром. Рядом с облачённым в тёмную рясу худощавым, отрешённым Нестором он казался ещё моложе и живее.

   — Здрав будь, брат Нестор, — первым молвил Владимир.

   — И тебе поздорову, княже, — степенно ответил монах.

   — Чего ж я тебя не видал при въезде в лавру?

   — Выходил я, княже, — кивнул Нестор, — да только скоро ушёл. Труд мой, — он глянул на разложенные листы, — к суете не расположен. Книги, как и летописание, должны твориться в тиши и покое, дабы душу ничто не отвлекало от общения с Богом.

   — И ты уже тринадцать лет сей труд пишешь? Позволишь ли взглянуть на твоё творение?

   — Сие творение не моё, — вздохнул Нестор. — Сие есть погодная запись всего, что свершилось на Руси. А дела, большие и малые, о коих я пишу, творят суть люди с Божьей помощью — князья, бояре, воеводы, чёрный люд. Я же, недостойный, лишь на пергамент переношу запись об их делах.

Владимир Всеволодович прошёл к столу, присел, вглядываясь в исписанные уставным письмом листы. Он любил читать, и читал с удовольствием. Нестор, радуясь, что нашёл наконец читателя — ибо книги пишутся для того, чтобы их читали, — сам отыскал начальные листы и подкладывал их один за другим для удобства. Сухие, цветом и на ощупь ставшие схожими с пергаментом руки его слегка дрожали от волнения.

Мономах одни листы пробегал беглым взглядом, выхватывая лишь отдельные имена, другие просматривал со всем тщанием. Дела давно минувших дней не волновали его — события последних лет были ближе и потому значительнее. Слишком много всего приключилось за последние двадцать-тридцать лет. Эти-то строки он просматривал с куда большим тщанием. А потом вдруг оторвался от чтения и взглянул на Нестора.

— Сей труд я забираю с собой, — сказал Владимир. — Дабы, и тебя не отвлекая, и сам не отвлекаясь, в тиши и спокойствии прочесть. После вынесу своё суждение.

Нестор хотел было возразить, что труд его не завершён, что не принято забирать летопись из монастыря, где ей и место, но промолчал, не смея спорить с новым киевским князем. За тринадцать лет бытности летописцем Нестор успел многое узнать и понять: всякая власть от Бога и всякая власть стремится сполна оправдать сие утверждение.

Забрав летопись, Владимир Мономах воротился в Киев, где надолго погрузился в чтение. Труд Несторов был велик — с самых первых годов, ещё до Рюрика, начинал он своё повествование, перечисляя, каким обычаем жили славяне до прихода варягов из-за моря и каковыми были до воссияния над ними света христианства. Далее шли деяния первых князей — Олега, Игоря, Ольги и сына её Святослава. Много и красиво расписывал летописец Мономахова прадеда Владимира Крестителя, коего уже начали в народе величать Красным Солнышком. После было описание свары, затеянной Святополком Окаянным, — и тут впервые Владимир раздумчиво нахмурился. Ибо жития святых Бориса и Глеба, страстотерпцев за землю Русскую, были написаны так, словно это были обычные люди, а не первые русские святые. Борис водил полки своего отца и не считал войну зазорной, коли что и было в нём от праведника, так то любовь к братьям. А Глеб — про него вообще не упоминалось ничего вплоть до его смерти от рук наёмных убийц.