Моногамия. Часть 1

— Хорошо, Лера. Тебе виднее. Не хочешь денег, живи как раньше жила. А другие пусть тратят и наслаждаются сытой и обеспеченной жизнью, подаренной им Алексом, твоим между прочим Алексом. Он был и оставался всегда твоим. Ты иногда бываешь настолько упёртая в своей правильности, что не замечаешь, насколько гигантские глупости совершаешь. Вот я, например, чётко вижу, что ты любишь его, и так же чётко я знаю, что и он все эти годы любил тебя, тогда скажи мне, почему же вы не вместе? Почему не дарите счастье друг другу? Не рожаете совместных красивых детей? Почему живёте каждый своей по-своему убогой жизнью? А я тебе отвечу: потому что когда-то ты вот точно также слишком яростно стояла на своём правильном, с твоей точки зрения, решении! Подумай об этом, у тебя сейчас полно времени, чтобы думать, он ведь совсем уже потерял всякие признаки жизни, с ним уже действительно не о чем говорить. Спустись уже с небес и посмотри правде в глаза хотя бы раз в жизни!

— Я уже живу в новом и большом доме, который построили мы с мужем вместе, и всё у меня хорошо и дети красивые. Может я и совершила тогда глупость, но у меня были свои причины, тебе их не понять. А сейчас просто не трогай его с этим завещанием, не унижай его, не обижай! Дай людям самим решать такие вопросы. Мне сейчас виднее, а не тебе, что каждому из нас на самом деле нужно!

{Tom Odell — Grow Old with Me}

После ухода Марка я привожу себя в порядок, и поднимаюсь к Алексу. Он лежит на животе в своей огромной спальне, одетый в тёплый тёмно-синий батник, на голову накинут капюшон. Спрашиваю:

— Ты зачем оделся? Замёрз? Принести тебе тёплое одеяло?

— Нет, я просто выходил на террасу подышать.

— В одном только батнике в такой холод? Тебе мало одной пневмонии?

— Я совсем ненадолго выходил.

— Как ты встал, сам?

— Нет, Марк помог.

— Смотри, тут Марк оставил документы, на которых должна быть твоя подпись. Давай я помогу тебе сесть, и ты прочти их сейчас, пока не спишь, потому что он завтра заедет за ними, а я не хочу потом специально будить тебя из-за этого, хорошо?

— Хорошо. Но я всё сделаю сам.

И он действительно поднимается и садится сам, опирается спиной о высокий борт кровати, берёт документы и начинает читать. Я радуюсь тому, что дела наши не так уж и плохи, как стращал Марк.

Иногда Алекс поднимает на меня глаза и смотрит, смотрит очень странно, так, будто что-то хочет сказать, но никак не решается. Я пытаюсь помочь ему:

— Говори, что ты хочешь сказать мне?

— Я… просто… спасибо, что помогаешь…

— Да не за что, — отвечаю я, но остаётся ощущение, что он не это вовсе хотел мне сказать.

Алекс погружается в долгое чтение, что-то чёркает на бумаге. Внезапно он склоняет голову и закрывает глаза рукой. У меня всё обрывается внутри: если у него проблемы со зрением, это может говорить только об одном, о метастазах в мозг, а это уже конец…

— Ты плохо видишь, Алекс? — мягко спрашиваю.

— Нет, просто голова кружится, — отвечает он.

Из меня предательски вырывается выдох облегчения, и мы оба понимаем почему, поэтому Алекс смотрит на меня, смотреть ему как будто действительно тяжело.

— Давай я почитаю их тебе вслух? А ты потом просто подпишешь?

— Давай.

И я читаю, а он слушает, но не просто слушает, а правит буквально всё, и со всеми его правками я, экономист и финансовый аналитик по образованию, полностью согласна: и неустойка слишком высокая, и график оплаты слишком растянут, и пеня не 0,1 % должна быть, а 0,01 % за каждый день просрочки, согласно общепринятой практике, и так далее и тому подобное. Я правлю и улыбаюсь, улыбаюсь широко и счастливо, потому что несмотря на болезнь, на слабость, на бесконечно вводимую в него химию, на облучение, несмотря на постоянные обмороки и тошноту, голова его работает превосходно, и это говорит только об одном: Тони прав, он живой и здоровый внутри, а тело его ослаблено тяжёлой пневмонией, химией и облучением, но рак ещё не добрался до его мозга, а значит придёт время, и мы победим!

***

В конце концов, мы пережили лечение, курс был окончен. Алекс едва живой, худой, слабый, почти не передвигался. Он был тихим и практически постоянно спал. Но он жил. Рвота и тошнота прекратились, теперь ему нужно было хорошо питаться и крепнуть, и моя задача и проблема — накормить его. Он по-прежнему не может есть, но капельницы Тони запретил, иначе организм разучится питаться самостоятельно.

Я кормлю Алекса с ложечки как маленького ребёнка, он глотает с трудом, а я целую его, всякий раз, как у него это получится. У него отвращение к любой еде, но всё ещё есть желания, и одно из них — ощущать тепло и вкус моих губ. И он всё время смотрит мне в глаза своим долгим неповторимым взглядом.