Монады

Девочка до мельчайших блесток и пуговок помнила все детали отделки материнских нарядов. Особенно развлекали ее огромные дамские шляпы, в достаточном количестве хранившиеся на верхней полке в большом старомодном комоде, выставленном на лестничную площадку между вторым и третьим этажами. Девочка, приставив стул, вцепившись и почти повисая на тяжеленных резных дверях, медленно растворяла их, украшенных резными картинами идиллического горноприродного и мифологически населенного китайского быта. Заглядывала в душновато-пряную тьму шкафа. На мгновение замирала. Все плыло и, закручиваясь, уходило внутрь. Глаза медленно привыкали к мохнатому сумраку, царившему внутри огромного замкнутого дубового пространства.

Однажды, отворив высокую темно-коричневую створку шкафа, в ярком освещенном пятне на самом дне она увидела слабое шевеление каких-то мелких розоватых, почти прозрачных шариков. Девочка только успела наклониться, рассматривая их трогательное копошение, как услышала за спиной тоненькие восклицания няньки:

– Ло сиу! Ло сиу! Мыши! Мыши! – вскликивала она, хрупким тельцем оттесняя достаточно плотную и упрямую девочку от шкафа. Да, это были новорожденные мышата. Буквально только что народившиеся. Их сгребли и унесли куда-то. В неведомое.

Девочка осторожно доставала с верхней полки какую-нибудь из роскошных шляп, надевала, игриво оглядывалась на резных чудищ-драконов и, чуть-чуть манерно выступая, с поджатыми губами и эдаким специальным выражением лица появлялась перед матерью на верхней кухне. (В подвальной же, к слову, безраздельно царствовал толстый повар-китаец.)

Девочка долго расхаживала, изящно поворачиваясь то одним боком, то другим. То спиной. Мать, на время оторвавшись от кухонной рутины, улыбаясь следила за ней. Затем ласково снимала шляпу и возвращала на место.

На головных уборах возвышались некие странные, неведомые, почти райские растительные нагромождения. Оттуда вдруг сверкали узкие кошачьи глаза, слышалось шебуршение и попискивание. И мгновенно исчезало. Пропадало, как и не было. И снова. «Наверное, те самые мышата», – думала девочка. Ее всю передергивало. Мышей и всякого рода грызунов она просто не переносила.

Девочка бежала впереди в блекло-розовом воздушном сарафанчике, в туфельках с бретельками, застегивающимися на одну крохотную перламутровую пуговку с двумя дырочками, простеганными красными шелковыми нитками. Она не раз пробегала по этому мостику, прислушиваясь к его постоянному тоненькому поскрипыванию. Можно было различить, как внизу под водой тихо переговаривались рыбы. Всякий раз представлялось – еще немного, мгновение, и ей все станет абсолютно ясно. Девочка замирала. Но внизу стихало.

Дамы же, ничего не слыша и не чувствуя, продолжали свой бесконечный щебет. А может, представлялось девочке, просто ветер шуршит высокими пушистыми травами. Или то были шорохи от резкого движения голов и расположенных на них сложностроенных причудливых головных уборов с помянутыми таинственными нагромождениями поверху.

Впоследствии не раз девочка испытывала чувство глубочайшей ностальгии, просматривая европейские фильмы 30-х годов, – все было в ее живой памяти. То есть реальные сценки послевоенной жизни 40-х, 50-х, ее самой, родителей, их приятелей, воспроизводившие эти, как бы застрявшие в тихом полупровинциальном быте, удаленном от эпицентров западной наэлектризованной жизни и моды, 30-е годы роскошного предвоенного европейского быта.

Те же чувства навевали ей и выпуклые пожелтевшие фотографии, запечатлевшие полноватых красавиц и красавцев той памятной поры. Давно вымершие, они взглядывали на нее, необыкновенно серьезно или ласково улыбались, закатанные глянцевой охлаждающей поверхностью изображения.

Одна из наиболее странных, поразивших девочку еще в раннем детстве, была фотография некоего, немного изможденного, вяло откинувшегося в раскладном кресле мальчика в матросочке. Он глядел прямо на нее. Даже сквозь нее. Девочка немного отклонилась, чтобы избежать его прямого взгляда. Это был последний российский цесаревич.

Его фотографию девочка обнаружила в каком-то странном, аляповато раскрашенном неумелой рукой альбомчике, найденном на отцовской книжной полке. В нем вперемешку почти ученической рукой были старательно выписаны известные стихи и тексты военных белогвардейских песен.

                 Смело мы в бой пойдем
                 За Русь святую
                 И как один прольем
                 Кровь молодую.

Да, да, именно что молодую! Именно что кровь!

Кстати, на тот же самый мотивчик в нашем детстве, столь удаленном от мест почти райского обитания девочки и противу симпатий неведомого летописца, испещрившего своими писаниями листки того потрепанного блокнотика, мы распевали несколько измененные строки:

                 Смело мы в бой пойдем
                 За власть Советов
                 И как один умрем
                 В борьбе за это.