– Тогда я тебя не понимаю. – Хоуп перестала паковаться и посмотрела на Ноя.
– Мы сейчас пойдем на автовокзал, выясним, когда отходит автобус до Нью-Йорка, и ты на нем уедешь.
В комнате повисла тишина. Хоуп стояла, глядя на розовое нижнее белье, которое она только что уложила в чемодан.
– Я понятия не имею, когда мне в следующий раз удастся вырваться на неделю, – прошептала она. – И кто знает, что будет с тобой. Тебя могут отправить в Африку, на Гуадалканал, куда-то еще… даже на следующей неделе…
– Вроде бы автобус отъезжает в пять часов, – прервал ее Ной.
– Дорогой… – Хоуп по-прежнему стояла у кровати. – Я уверена, что мы сможем найти другую комнату.
– Безусловно, сможем, – согласился Ной. – Но мы не будем ее искать. Я хочу, чтобы ты уехала из этого города. Хочу остаться один, вот и все. Не могу любить тебя в этом городе. Я хочу, чтобы ты уехала, и как можно быстрее. Я могу сжечь этот город, сбросить на него бомбу, но любить тебя в нем я отказываюсь!
Хоуп подошла к нему, обняла.
– Дорогой, – она яростно тряхнула его, – что с тобой происходит? Что они с тобой сделали?
– Ничего! – прокричал Ной. – Ничего! Я все расскажу тебе после войны! А теперь собирай вещи. Нечего нам тут делать!
Руки Хоуп упали, как плети.
– Как скажешь, – смиренно вздохнула она и вновь принялась укладывать вещи в чемодан.
Десять минут спустя она закрыла крышку. Ной вышел из комнаты с чемоданом в одной руке и маленьким саквояжем, в котором он держал чистую рубашку и бритвенные принадлежности, – в другой. Он не оглянулся, выходя в коридор, а Хоуп у самой двери обернулась. Лучи заходящего солнца проникали сквозь щели в жалюзи и окрашивали золотом висевшую в воздухе пыль. Нарциссы так и остались на туалетном столике. Они чуть наклонились, словно засыхающие головки прибавили в весе. А в остальном комната оставалась точно такой же, как и в тот момент, когда она впервые вошла в нее. Хоуп мягко притворила дверь и последовала за Ноем.
Хозяйка стояла на крыльце все в том же сером фартуке. Она ничего не сказала, когда Ной расплатился с ней. От нее по-прежнему пахло потом, старостью и помоями. И во взгляде, которым она проводила солдата и молодую женщину, медленно шагающих по пустынной улице к автовокзалу, читалось сознание собственной правоты.
Когда Ной вернулся в казарму, некоторые солдаты уже спали. Около двери Донелли сотрясал стены пьяным храпом, но никто не обращал на него никакого внимания. Ной снял с крючка вещмешок и вновь тщательно просмотрел его содержимое: запасную пару ботинок, шерстяные рубашки, чистый комплект рабочей одежды, зеленые шерстяные перчатки, банку сапожного крема. Все на месте – кроме денег. Время от времени он резко вскидывал голову, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто за его поисками. Но все спали, оглашая казарму отвратительным храпом. «Вот и хорошо, – подумал Ной, – если бы кто-то наблюдал за мной, я бы его убил».
Он убрал вещи в мешок, достал из тумбочки коробку с писчей бумагой и написал короткое послание. Положив коробку на койку, Ной отправился к канцелярии роты. У двери располагался информационный стенд, на котором вывешивались списки публичных домов, запрещенных для посещения, правила, определяющие, какую форму положено носить в тех или иных случаях, приказы о повышении в звании, поступившие на этой неделе. Имелось на стенде и место для объявлений о пропажах и находках. Ной прикрепил свой листок поверх слезной просьбы рядового первого класса О’Райли вернуть перочинный нож с шестью лезвиями, взятый из его тумбочки. При свете лампочки, висевшей у входа в канцелярию, Ной еще раз перечитал написанное:
Текст Ною понравился. Когда он отвернулся от стенда, у него возникло ощущение, что он сделал шаг в правильном направлении. Иначе его затянуло бы в трясину безумия.
На следующий вечер, по дороге в столовую, Ной остановился у информационного стенда. Его листок висел на прежнем месте. А под ним белела полоска бумаги с аккуратно напечатанным на машинке текстом:
Майкл чистил винтовку, когда к нему подошел Ной.