Молодые львы

Вскоре он вольно или невольно перестал думать о Пегги. Хватало мыслей и о другом. Война превращает человека в скрягу, и весь свой запас эмоций он старается сберечь для нее. Но это, пожалуй, была лишь отговорка, потому что мысли о Пегги Майкл хотел отложить на потом. Он слишком хорошо себя знал и даже представить себе не мог, что будет два, три, четыре года хранить верность фотографии, ежемесячному письму, воспоминаниям… И он не хотел связывать Пегги никакими обязательствами. Расставались два здравомыслящих, прямых, искренних человека, но перед ними встала та же самая проблема, что и перед миллионами людей по всей стране, и справиться с ней они могли ничуть не лучше, чем какой-нибудь юный, наивный, необразованный паренек из провинциальной глуши, который, оставив дома Кору Сью, спустился со своих холмов, чтобы взяться за оружие… Майкл знал, говорить об этом они больше не будут, ни в этот вечер, ни в любой другой до окончания войны, но полностью отдавал себе отчет в том, что долгими ночами в чужих краях воспоминания об этом прекрасном летнем дне еще не раз отзовутся в его душе страданием, а внутренний голос с горечью шепнет: «Почему ты этого не сделал? Почему? Почему?»

Майкл тряхнул головой, чтобы отогнать от себя эти назойливые мысли, и бодро зашагал среди таких близких ему зданий. Он обогнал старика, который с трудом переставлял ноги, тяжело опираясь на трость. Несмотря на теплый день, старик кутался в длинное черное пальто и толстый шерстяной шарф. Кожу его усеивали почечные бляшки, кисти рук по цвету не отличалась от трости, а слезящиеся глаза переполняла злоба, словно каждый молодой человек, обгоняющий старика, наносил ему, ковыляющему по краю могилы, личное оскорбление.

Взгляд этот так удивил Майкла, что он едва не остановился, подумав, а вдруг старик ему знаком и затаил на него обиду. Но нет, старика он видел впервые, однако сбавил шаг. Глупец, подумал он. Тебя же угостили по полной программе, ты отведал все блюда: суп, рыбу, белое вино и красное, бургундское и бордо, дичь, стейк, салат, сыр, а теперь настало время десерта и ты ненавидишь всех мужчин, которые подоспели к столу позже тебя, только потому, что сладкое кажется тебе горьким, а коньяк – чересчур резким. «Я бы поменялся с тобой местами, старик, – подумал Майкл. – В какие ты жил годы! Лучшие годы Америки. Годы оптимизма. Короткие войны, минимальные потери, веселый, бодрящий климат начала века… Ты женился и долгих двадцать лет садился со своими многочисленными детьми за один и тот же стол, а воевали тогда только иностранцы. Не завидуй мне, старик, не завидуй. Да это же счастье, что в 1942 году тебе семьдесят и ты умираешь от старости! Я жалею тебя, потому что ты тащишься в тяжелом пальто, укутав озябшую шею шарфом, твоя дрожащая рука с трудом удерживает трость… но, возможно, еще больше мне надо бы жалеть себя. Кровь у меня горячая, руки крепкие, шаг уверенный… Я никогда не буду зябнуть в жаркий день, и мои руки не будет сотрясать старческая дрожь. Я уйду в антракте и уже не появлюсь в театре ко второму действию».

Позади раздался перестук высоких каблучков, и Майкл повернулся к молодой женщине, которая обгоняла его. Соломенная шляпка с широкими полями и темно-зеленой лентой, нежно-розовое лицо, спасибо свету, просачивающемуся сквозь поля. Зеленое, в тон ленте, платье, мягкими складками облегающее бедра. Загорелые ноги. Женщина подчеркнуто не обратила внимания на учтивый, но восхищенный взгляд Майкла, обогнала его и, не замедлив шага, начала наращивать расстояние между ними. Глаза Майкла пробежались по ее ладной фигурке, и он довольно улыбнулся, когда женщина, как и следовало ожидать, подняла руку и с милой неловкостью поправила волосы, тем самым показывая, что взгляд Майкла не остался незамеченным и ей приятно, что молодой человек по достоинству оценил ее красоту.

Улыбка Майкла стала шире. «Нет, старик, – подумал он, – я это все выдумал. Ползи на кладбище, старик, а я еще посижу за столом».

Он уже что-то насвистывал, когда подходил к бару, в котором договорился встретиться с Кахуном и попрощаться, прежде чем уйти на войну.

Глава 15

В один из вечеров того судьбоносного жаркого лета 1942 года в Форт-Диксе, военной базе в штате Нью-Джерси, у стойки бара в армейском магазинчике, где продавали слабенькое пиво с содержанием алкоголя три и две десятых процента, призывники жаловались друг другу на превратности судьбы.

«У меня только один глаз. Действительно один глаз. Я сказал этим мерзавцам, так они дали мне категорию «один-а», и вот я здесь».

«У меня десятилетняя дочь. А они сказали: ты не живешь с женой и дочерью, вот и получи «один-а». В штате полным-полно молодых холостяков, у которых нет детей, но они выбрали меня».

«В Европе, если тебя хотели призвать в армию, ты шел к специалисту и он быстренько выводил тебя из строя. Одно движение пальцем – и у тебя грыжа, которая могла уберечь от пятидесяти войн. А в Америке они смотрят на тебя и говорят: «Сынок, мы подлатаем твои яйца, и через два дня они будут как новенькие. “Один-а”».