Молодые люди

Наташа приготовила на столе посуду, достала масленку, брусок сыра, тоненькими ломтиками нарезала хлеб, — а после того опустилась перед диваном на одно колено, обтерла тряпкой Сашины ботинки, расшнуровала их, стянула прочь, с нарочитым, шутливым усилием приподняла и уложила Сашины ноги на диван.

— Фу-у-у! — выдохнула она с веселым облегчением, точно после тяжелой работы. — Полежи, пока кофе поспеет.

— Сядь возле меня, — попросил он.

— Еще чего? Может, и колыбельную тебе помурлыкать?

Наташа снова ушла за перегородку, опять слышно было, как она там ополоснула руки. Вернувшись, она подложила Румянцеву подушку под голову.

Он удержал ее и заставил присесть возле себя на краешек дивана.

— Смотрел я на тебя, и захотелось… очень захотелось помечтать о твоей судьбе. Помяни мое слово, Наташка: всех переплюнешь с моей помощью. Вот увидишь: такая из тебя Мария получится!

Она засмеялась, сказала:

— Кажется, кофе бурлит.

— Ничего не бурлит… И Джульетту я из тебя сделаю очаровательную, и расчудесную лебедь-девушку…

Он приподнялся, локтем упираясь в подушку, чтобы ближе заглянуть ей в лицо, одновременно и смущенное и ликующее.

— Ты вон там сидела, кофе помешивала, — продолжал он, — и был один такой момент… ты как-то повернула голову, и такое, черт побери, царственное открылось в тебе… в повороте шеи, да и во всех линиях тела, юных, точеных… Ты сама не знаешь, какая ты прелесть и что из тебя сделать можно…

— Да ну тебя! — внезапно нахмурилась она. — Что с тобой нынче? Пусти! Пусти, говорю! — вырывалась она и не могла вырвать руку из его крепко сомкнувшихся пальцев. — Пусти!.. И глаза у тебя сегодня какие-то… не знаю… туманные, пьяные точно… Пусти сейчас же!

Он выпустил ее руку, засмеялся, и смех этот, добрый, ласковый, рассеял в ней было насторожившуюся, смутную отчужденность.

— Честное слово, я не преувеличиваю, быть тебе превосходной балериной, и очень скоро, не далее, как в следующем сезоне. Добьюсь обязательно! И Сатрапа одолею и из тебя самой наружу вытяну во всем блеске все, что только в тебе заложено.

Опять порозовев, она улыбнулась ему доверчиво и благодарно и слушала, слушала, упиваясь, не могла не слушать. Слова его мешались с шумом дождя, вновь усилившегося за окнами, с редкими, но жгучими вспышками молнии.

Уже не румянцевская, а Наташина голова лежала на подушке, а он сидел, склонившись к ней лицом, и каждое слово его сулило победу и счастье.

Мало ли талантливых танцовщиц на свете? Он напомнил ей, что в таком театре, как Большой, ими хоть пруд пруди. Он назвал нескольких артисток, в самом деле обладающих очень высокими качествами и все-таки принужденных довольствоваться самым скромным положением, — их занимают во второстепенных, а то и вовсе в незначительных ролях. Разве сама она не знает примеров вот такого положения талантливых танцовщиц на задворках с тайными, переходящими из сезона в сезон, надеждами на чудо? А годы проходят, с ними проходит и молодость, чудес никаких не случается, надежды гибнут, — и танцовщица, из которой при счастливых обстоятельствах могла бы развернуться новая сила, быть может, равная Анне Павловой, Аделине Джури, Галине Улановой, так и мелькает всю жизнь в проходных вариациях, мимолетных пластических упражнениях…

Наташе было неудобно лежать: голова на подушке, а ноги в матерчатых туфлях напряженно упирались в пол, сдерживая сползающее с дивана туловище. Хорошо бы подтянуться, устроиться поудобнее. Но боязно было — вдруг он умолкнет, и она не услышит того, чему готова внимать когда угодно и сколько угодно с замирающим от светлых и гордых надежд сердцем.

И она слушала. Слушала недвижно. Заметив в смутных от дождя сумерках, что галстук на нем несколько покосился набок, она подняла руки и заботливо поправила галстук. А он, еще ниже склонившись, все говорил, все нашептывал то самое, чего она так жаждала: раз она с ним, все устроится как нельзя лучше, у него хватит и влияния, и ловкости, и опыта в закулисных лабиринтах, чтобы вытянуть ее на широкую дорогу.

Из-под слабо прикрытой крышки кофейника давно уже вырывался пар. Никто не хотел обратить на это внимания. Тогда кофейник начал поплевывать из носика, давая знать о себе сердитым шипением на раскаленных витках электрической плитки.

— Кофе уходит! — встрепенувшись, приподняла она голову с подушки.

— Ничего не уходит, — возразил он против очевидности, сильной рукой прижал Наташину голову обратно к подушке и вдруг быстрыми, ошеломившими девушку движениями уложил ее всем телом на диван.

— Мария! — ласково зашептал он. — Мария… Сокровище ты мое…

Она испуганно поглядела на него и рванулась прочь, но крепка, неодолима была его обнимающая рука. И вот уже, полная ужаса и негодования, она ворочала головой из стороны в сторону, противясь его ищущим губам, била его ногами, уперлась обеими руками ему в грудь. На миг, такой же короткий, как озарившая комнату молния, мелькнула мысль: «Как в сцене с ханом», — она с размаху слева и справа изо всех сил ударила Румянцева по щекам.