Молодость Мазепы

Мазепа проснулся в своем покое, помещавшемся в дворцовом флигеле, довольно поздно: походные труды и дальняя дорога истомили его, а сытный «сниданок» с возлиянием расположил к отдыху; проснулся он почти в сумерки и, потягиваясь, нежился еще в полузабытьи. Какие-то грезы, словно тени не улетевших еще сновидений, сновали в его голове нестройными образами, — то мелькало перед ним печальное лицо Галины, то всматривались в него пристально плутовские глазки гетманши Фроси, то выплывала надменная фигура Собеского с закрученными вверх усиками. Мазепа открыл совершенно глаза и стал припоминать обстоятельства последних с ним переговоров: о, много нужно было истратить элоквенции, чтобы урезонить польского гетмана на такой мир, — вспомнил самодовольно Мазепа все хитрости и уловки, к которым он должен был прибегнуть, чтобы сломить кичливого врага, имевшего уже на своей стороне татар, — и он достиг того, что покровитель его, Дорошенко, все-таки вышел из этого похода с честью и может теперь вести свою «думку» дальше.

— Да, я чувствовал себя в те минуты счастливым, — произнес вслух Мазепа и смолк на следующей мысли:

— А он, гетман! Он тоже должен бы быть мне благодарен, хотя в ту минуту, ошеломленный изменническим ударом, он, кажись, не мог вполне сознавать всей услуги, но, вероятно, потом оценит… если не забудет всего у ног своей гетманши! — улыбнулся саркастически ротмистр и, оглянувшись, понял только тогда, что уже вечер, что он пропустил обед и не увиделся ни с одним из старшин… Вспомнил все это Мазепа, вскочил на ноги и, приведши костюм свой в порядок, сейчас же отправился к пани гетмановой, извиниться в своем невежестве и выведать у нее, не высказался ли перед ней Самойлович о своих намерениях.

Мазепа не вошел в парадные гетманские светлицы, а пробрался узенькими сенцами к потайной двери, которая вела в рабочий гетманский покой, находившийся в отделении ее ясновельможной милости: ключ от этого покоя был у него, как у личного писаря пана гетмана, и ротмистр часто не в урочное время приходил в этот покой, чтобы покончить спешные работы… Теперь в нем было почти совершенно темно, и нужно было ощупью по шкафам пробираться к другой двери; Мазепа сначала попал в тупой угол и чуть не расшибся, споткнувшись о стоявшее там креселко.

— Ой, чтоб тебя к нечистому! — выругался он, опускаясь поневоле на сиденье.

Но не успел он привстать, как послышался в соседнем покое приближающийся говор. Говорили сдержанно, шепотом два голоса, — мужской и женский, и Мазепа сейчас же узнал в первом — голос Самойловича, а во втором — голос гетманши. Мазепе уйти было невозможно с занятого им случайно поста, да и любопытство приковало его к месту; а собеседники направлялись именно в эту светлицу…

— Ну, если накроют? И отговориться будет нельзя… — раздался голос гетманши.

Мазепа притаил дыхание, но сердце у него усиленно билось и могло выдать шпиона…

— Ты дрожишь, моя голубка? — шептал с шумным дыханием Самойлович. — Боишься?

— Нет, с тобой мне нигде не страшно, на край света пошла бы, мой сокол, мое солнышко, — пела нежным, трепетным голосом Фрося, — и Мазепе послышался звук поцелуя, — но здесь мне чего-то жутко… Это светлица Петра, и одно напоминание о том возмущает всю мою душу.

— Сожалением за наши минуты блаженства?

— Нет, милый мой, — вздохнула она глубоко, — ужасом, что они скоро вернутся, и настанет для меня беспросветная ночь и «нудьга».

Гетманша стояла теперь от Мазепы так близко, что он слышал не только малейший шелест ее шелковой «сукнк», но ощущал даже все движения ее гибкого тела и зной от дыхания…

— Ой, знаешь ли, — заговорила она вдруг торопливо и страстно, — и прежде мне не сладка была жизнь с ним, с моим «малжонком», — ведь не по сердцу был мне этот «шлюб», — принудили, булава прельстила! Правда, сначала Петро мне не был противен, иначе бы я замуж не вышла… думала, привыкну. К тому же я видела, что он меня любит, значит, будет «потурать» всем прихотям. Ну, а потом-то я узнала, что это насильное «кохання» становится мукой, что ласки, когда к ним душа не лежит — хуже мучений… Бррр! А как с тобой я спозналась, изведала рай, после него больно и страшно падать в пекло. Ой, уйдем из этой светлицы скорее. Придешь лучше ко мне… Саня спит в третьем покое…

— Приду, приду, моя зиронька! — и Самойлович сжал гетманшу в своих объятиях.

— Ой, тише! Задушишь! — запротестовала Фрося томным, слабеющим голосом. — Какой «шаленый»! Уйдем отсюда!

— Постой минутку! Присядь вот здесь на этом стуле, — упрашивал Самойлович свою «коханку», — Мне нужно с тобой переговорить раньше, чем явится сюда пан ротмистр, он слишком умен и проницателен… это золотой «юнак», и его бы следовало перетянуть на нашу сторону… но пока нужно условиться и быть при нем осторожнее, а главное — нужно с тобой сговориться и о нашем будущем… Ты «кохаеш» меня, и это слово звенит райской музыкой в моем сердце, согревает мою кровь, «надыхае» мне светлые думы, укрепляет мощь и надежду досягнуть власти и широкого счастья… Ведь и я тебя «кохаю» без меры… и мне без тебя на этой земле одна «нудота», одно пекло!