Молодость Мазепы

Мазепа болтал и рассказывал разные интересные и смешные эпизоды из своей жизни, подливал постоянно своему собеседнику в ковш вино, сам пил и видимо хмелел, а в хмеле становился все откровеннее и вызывал Самойловича на таковую же откровенность… Он, между прочим, рассказал, как его чуть не замучил Тамара, как спасло его от рук убийцы лишь чудо… Самойлович искренне возмутился этим рассказом, — он не знал до сих пор ничего о претерпенных ротмистром страданиях.

— Да еще представь себе, дорогой пане, — смеялся добродушно Мазепа, — что ездил я к Бруховецкому с самыми дружелюбными предложениями от моего гетмана: он ведь предлагал ему и свою булаву, лишь бы соединил Бруховецкий Украину под одной властью.

— И неужели искренне уступал свою власть Дорошенко?

— Искренне, — махнул развязно рукой Мазепа. — Он ведь химерник… Что вобьет себе в голову, так и себя не пожалеет.

— Да, химерник, — посмотрел пытливо на Мазепу полковник, но у того уже мутились глаза. — И я не знаю, как пан держится химер; с панским умом и эдукацией можно ведь пробить себе дорогу, всякий бы с радостью принял его услуги… и вернее бы обеспечил будущность.

— Хе! — пошатнулся на стуле Мазепа. — Так вот обеспечит, как Бруховецкий… Я со щырым сердцем… и мой гетман… всем готовы… чтоб возвеличить его — ради отчизны… а он меня в яму.

— Да разве с Бруховецким свет кончается? — Найдутся после него, которые тебя оценят.

— А я что?.. Я душою и телом!.. А смотри, мой друже, мой голубе, чтоб и тебя не одурил этот Бруховецкий… Ведь он тебя сюда послал для чего-то, — подливал все вина Мазепа.

— Послал, теперь уже на все согласен, только не верит.

— Вот тут у меня все, — показал Мазепа на сердце, — и полюбился же ты мне, вот как! Давай побратаемся, пане полковнику!

— Побратаемся! — вскрикнул Самойлович и опрокинул ковш…

— Ух, да и кохают, верно, тебя кобиты!

— Кохают! — засмеялся Самойлович. — Я другу признаюсь! — и Самойлович что-то начал шептать на ухо заплетающимся языком.

— У, славно, славно, — поцеловал его в лоб Мазепа. — А инструкции где твои, пане полковнику?.. Смотри, не растеряй!

— На, спрячь! — машинально вынул Самойлович сверток бумаг и ткнул в пространство.

Мазепа спрятал бумаги за пазуху и уложил в свою постель совершенно охмелевшего уже Самойловича, а сам запер дверь и стал с жадностью пробегать инструкции Бруховецко-го; прочитав, он положил их обратно своему гостю в карман.

Долго ждала гетманша на вечерю своих гостей и не дождалась, к великой своей досаде.

На другой день, проснувшись, Самойлович был крайне смущен неосмотрительным опьянением своим до самозабвения; он силился вспомнить вчерашний разговор, но в голове у него была одна муть да тяжесть… Осмотревшись, он, впрочем, нашел, что все бумаги при нем, а из первых слов Мазепы увидел, что последний с удвоенным уважением, с утонченнейшею вежливостью относится к нему, не допуская и тени фамильярности, или каких-нибудь подозрительных намеков; очевидно, что Мазепа еще больше был пьян, бесчувственно спал и ровно ничего не помнил из вчерашних бесед; это обстоятельство не только успокоило Самойловича, но еще более расположило его к пану ротмистру.

Когда они явились утром к ясновельможной гетманше, то последняя встретила их несколько раздражительно, с надутыми губками.

— Я удивляюсь пану ротмистру, — заметила она ядовито, — что он начинает исполнение гетманских поручений с бражничества.

— Ах, ясновельможная пани, — нагнул повинную голову Мазепа. — Боги всесильны над нами… Вчерашний приход ко мне пана полковника до того польстил мне, до того меня обрадовал, что я поневоле… от полноты сердца… опрокинул лишний «келых», а остальное уже было дело румяного Бахуса… О, я вознагражу сегодня потерянное время…

— Ну, на пана ротмистра, вижу, сердиться нельзя, — смягчилась Фрося и протянула руку Мазепе, которую тот почтительнейше облобызал. — Но, пане полковнику, — погрозила она пальцем, — какая разница между словом и делом! Такое-то вообще у нас лыцарство! Клянется в глаза… горит… и через минуту забывает все «порывания», все «обитныци»… Я говорю о том, — поправилась она торопливо, — что пан поклялся вчера привесть пана ротмистра и прийти с ним сюда, поклялся — и за «венгерськым» сразу забыл свои обещания…

— Грешен… лихой попутал, — развел руками Самойлович. — Не карай, ясновельможная… и без того наказан: разве может быть большая казнь, как утеря, через самого себя, радостной, счастливой «хвылькы»?

— Полковник уже слишком, — уронила гетманша, опустив глаза. — Утеряна приятная минута дружеской беседы — не больше; но ее всегда можно вернуть… Ну, я прощаю вас, панове, идите! — и она красивым жестом указала на дверь в трапезную.

Как ни упрашивала ее мосць Мазепу остаться после «сниданка», но тот просил отпустить его, по неотложным надобностям, для которых он и прислан; с грустью, наконец, согласилась гетманша с доводами пана ротмистра, хотя глаза ее и сверкали благодарностью.